Читать книгу "Жора Жирняго - Марина Палей"

И далее: «Подвид горных асимметричных медведей был найден сравнительно недавно в одном из труднодоступных районов Тибета — и представляет собой медведей, у которых, в ходе местной эволюции, обе правые конечности являются на 30 см короче левых. Именно эта особенность, возникшая как адаптация опорно-двигательного аппарата медведей к специфике местного ландшафта, и позволяет этим асимметричным животным быть воистину неуловимыми. Удирая от преследователей на вершину горы, тропинки которой также асимметричны (правый ярус, по ходу к вершине, на 30 см возвышается над левым), они оставляют погоню далеко позади.

Однако, как можно догадаться, данное преимущество срабатывает лишь в одном направлении. Если асимметричного медведя чем-либо вынудить двигаться в другую сторону, к чему он эволюционно абсолютно не приспособлен, то на асимметричных тропинках, развернутых к нему, соответственно, другой стороной, это удивительное животное, делаясь полностью беспомощным, неотвратимо гибнет. Браконьеры, зная такую слабость этого редкого млекопитающего, пускаются на любые хитрости, чтобы заставить асимметричное четвероногое (шкура которого баснословно ценится коллекционерами) так или иначе сменить направление».

Смена направления? Для Жоры перелеты с континента на континент были, по сути, переходом из кабинета в кабинет.

Другого существования он не знал. Какие-то стихийности, спонтанности — интриги, подковерная борьба, тактико-стратегические ходы, дворцовые перевороты — это да, это пожалуйста. Такие вещи не требовали от него особого напряжения. Что легко объяснялось: 1. ферментами для данного специфического выживания он был награжден с рождения; 2. он не знал, что бывает иначе.

Голая стихия? Экзистенциальная заброшенность? Сохрани бог. Нет, терминологию-то он, конечно, знал — всякие там «ночевки под мостом», «не к кому пойти», «блеск и нищета куртизанок» — уютное, удобно-ироничное, привычно-небрежное перекидывание цитатками — но не как мячиками пинг-понга, для того Жора был, ясное дело, не годен, а так — шариками хлебного мякиша за изобильным семейным столом, — цитатками из книжек, что читали последовательно няня, мама, бонна, тетя, шурин, теща, тесть (все они, кроме няни, были людьми университетскими).

В детстве Жора страшно завидовал книжным героям, у которых все эти блага, недоступные, как облака, жирнягинскому отпрыску, — голод, страх, бесприютность — наличенствовали в полном комплекте. Но уже в Жорином пубертатном возрасте вероломная, сплошь в синяках и кровоподтеках, слава Рембо, Сервантеса, Байрона, Лермонтова, Верлена — авторов плохо устроенных или / и сознательно пренебрегших устройствoм (а Жора с самого детства метил в писатели) — интересовала его только как яркий образец того, «что такое плохо». (О чем, к счастью, так и не узнал безвременно, а может, как раз вовремя сошедший в могилу Елисей Армагеддонович, сильно надеявшийся на более романтическое развитие своего последненького.)

На примере вполне респектабельных смоквенских «бунтарей» (являвших чудеса просчитано политизированной поэзии и взволнованно поэтизированной политики) Жора отлично усвоил, что в азиопском отечестве (где за настоящее противостояние всегда сажали, сажают и будут сажать на кол) есть и другая «оппозиционность» — за которую хорошо платят именно власть имущие. Это такой комфортный нонконформизм, который надо проявлять не порывисто и безоглядно, как первую любовь, — а именно продавать, и притом торговать ею с умом — даже торговаться — отлично представляя и целевой контингент покупателей, и маркетинг, и букмекерские ставки, и, разумеется, свой прямой профит.

Так что все касающееся торговли — это да, это он знал. А вот жизнь за стенами кабинета и торгового зала... Да и существует ли она?

Одно время он зачастил в элитарный кинотеатр, устроенный специально для смоквенских VIPs'ов, где показывали новинки отечественного кино. Кино Жора не любил; в семье Жирняго синематограф считался низким жанром по определению, но в кино ходить Жоре все же приходилось — в связи с определенными светскими обязанностями, а также потому, что — именно в темном кинозале с его бархатными креслами — кабинетному жителю всего безопасней и эффективней улавливать умонастроения масс.

«Массами» в этом элитарном кинозале считались родственники и, в частности, жены «кинематографических величин» — последние были представительницами такой породы, которые, родись они два века назад, были бы наняты господами художниками в кухарки. Ныне же, за отсутствием у художников долженствующих средств, эти неприхотливые хлопотуньи были возведены в ранг супружниц-рачительниц и также в должность муз-вдохновительниц, а обязанности по хозяйству несли бесплатно.

Шел фильм явно третьего разбору, и Жора уже намеревался вздремнуть, как вдруг его зевоту прервала странная сцена. Недозевнув, Жора так и остался сидеть с открытым ртом.

Сюжет подразумевал прибытие из Парижа молодой особы, на которой персонаж второго плана хотел женить своего сына — с тем, разумеется, чтобы выпихнуть его из ханства-мандаринства к цивилизованным горизонтам. В момент, который заинтересовал Жору, персонаж сидел на пятиметровой кухне, горестно перебирая какие-то неизвестные Жоре бумажки. Бумажки не являлись деньгами, но было понятно, что персонаж, как-то связывает их количество с приездом гостьи, поскольку он то и дело в отчаянье шептал: «Не хватит!.. Не хватит!..»

— Что это он делает, зайка? — очень раздельно, громко и непринужденно спросил Жора. (Он не намеревался спрашивать громко, просто не привык понижать голос, и в тишине вышло на весь зал.)

— Он перебирает талоны, — быстрым шепотом пояснила жена. (Желая, кстати сказать, провалиться.)

— Талоны? — снова громко и слегка даже раздраженно (яйца мне крутят!) переспросил Жора. И снова, в отточенной — конференциями, семинарами, заседаниями — манере, медленно и раздельно спросил: — А что это такое?

Да: он жил в рамках конференций, семинаров, семестров и, несмотря на то, что зачастую в глазах неизбалованной зарубежной аудитории казался ярким, как павлин, инсургентом (одинаково бойко понося с безопасной университетской кафедры то да се — парламент, цены на колбасу) — вне стен аудитории, вне рамок программы, «круга», системы — он был полностью «неконвертируем»: тюлень, вынужденный сделать что-нибудь не тюленье.

Шли годы. Очкастая жена перестала интересовать Жору даже как секретарша (тем более! посмотрели бы вы на секретаршу Гурицкого!), так что он был бы и рад — где-нибудь между Рио-де-Жанейро и Мюнхеном — приобнять-потискать развеселую, милую поблядушку, но... как это делается? Вот если бы поблядушка была официально включена в список мероприятий!.. Или если бы программа конференции обеспечивала участников матрешками-поблядушками в порядке, так сказать, этнографических сувениров, тогда... Ой, тогда, честно говоря, было бы совсем хорошо!..

Глава 17. Идите и умрите там, или Kремация эмбрионов

Проплывая как-то на пирóге по желтой речонке Хи-Саа возле городка Ламбродж, второго по величине и культурно-экономическому значению населенного пункта Южной Самброзии, Том, он же Hermit, увидал на берегу объявление о конференции, посвященной современной южно-самброзийской литературе. Каково же было его недоумение (употребим готовую конструкцию), когда там, где значилась фамилия председателя, он прочитал крупными красными буквами: