Читать книгу "Жила-была одна семья - Лариса Райт"

— Понимаешь, мой папа к шахматам равнодушен. Ведь родители, они же всегда детям стараются свои увлечения передать. Так он у нас летчик. Его, кроме неба, мало что интересует. Он и на земле по большей части о самолетах думает. Он, представляешь, только на секундочку глаза вверх поднимет и тут же скажет, что там летит высоко-высоко. Я, конечно, так не умею, но зато, если передо мной модели поставить, я все назову. И не только гражданские, между прочим, но и военные, и вертолеты, и истребители. Знаешь, сколько я макетов склеила? Не сосчитать!

— Да ну? Теперь я понимаю: ножницы и клей — это ваше семейное хобби.

Ира рассердилась. Влюбленным всегда свойственно идеализировать объект своей страсти, считать его воплощением исключительных положительных черт и не замечать недостатков. Она тоже идеализировала, восторгалась, восхищалась и не замечала тех маленьких червячков, которые в той или иной степени портят характер каждого человека. Но сейчас она видела не червячка, а здоровенную змею снобизма, которая тесным кольцом обвилась вокруг Самата. «Ишь какой! Если он что-то умеет, а другие нет, так они, выходит, дураки?»

— Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали, — быстро проговорила она.

— Что?

— Рапортовал, да недорапортовал, дорапортовывал, да зарапортовался.

— Ир, ты чего? Какие-то «портывал», «дотрывал», что-то там «вался»?

— Что? Не можешь повторить? Тебе что, русский не родной? Давай-ка не в шахматы сыграем, а в «Эрудит», в два счета обыграю, не сомневайся, — последние несколько слов она выкрикивала уже вслед быстро удаляющемуся Самату.

Тогда она была слишком рассержена, чтобы страдать и плакать. Всю дорогу до дома фыркала и повторяла:

— Индюк какой-то! Павлин! Ему, значит, можно про клей и ножницы, а мне нельзя. Даже моделей не видел, а заранее ерундой считает. А иногда на один макет недели уходят! А это его ироничное «ваше семейное хобби». Видел бы, что Сашка делает, не стал бы иронизировать!

Девушка долго негодовала и кипела, даже начала убеждать себя в том, что ошиблась, просто придумала себе Самата таким, каким хотела бы его видеть: добрым, умным, ласковым, умеющим смеяться. А на самом деле все не так: он может быть злым, вспыльчивым, заносчивым, грубым. И юмор у него больше смахивает на сатиру. И глаза могут пылать вовсе не от любви, а от гнева. Но чем больше она думала о произошедшем, тем больше ей казалось, что было во всей этой ситуации что-то, что она упустила, что-то такое особенное, что ускользнуло от ее внимания. Да, бесспорно, неумение играть в шахматы не делает человека глупым и недостойным. В этом Самат перегнул палку. Но почему он вспылил? Это был далеко не первый их спор. Ире всегда казалось, что молодому человеку нравится ее строптивость и неуступчивость. Самат явно не испытывал желания, чтобы девушка смотрела ему в рот и кротко поддакивала каждому слову. Его не интересовал монолог, он нуждался в диалоге, в аргументированном состязании двух позиций, в столкновении мнений, ибо где, как не в споре, рождается истина? Он любил доходчиво и неспешно доказывать свою правоту и никогда не применял в качестве аргумента ни повышенного тона, ни обиды, его никак нельзя было назвать вспыльчивым. Кроме того, он умел и проигрывать. И всякий раз, когда он принимал позицию Иры, неизменно расшаркивался и с чувством произносил: «Снимаю шляпу». А в глазах его при этом не читалось ничего, кроме похвалы. А сегодня они пылали гневом. И чем больше она вспоминала эти глаза, тем больше убеждалась в том, что гневом они пылали праведным. Затевая эту игру со скороговорками, она была уверена в том, что это закончится искренними извинениями Самата. Она искусно продемонстрировала ему свою сильную сторону: «Я — лингвист, и не стоит требовать от меня интереса к логическим задачам и расчетам исхода партии». У нее не было ни малейшего желания ссориться или его обижать. Да и потом, это она чувствовала себя обиженной.

Обида, однако, поутихла. В отличие от своего друга Ира была вспыльчивой, но отходчивой. И пусть в анализе математическом сильна не была, никто не смог бы ее упрекнуть в том, что она не владеет анализом психологическим. Детали разговора и последующей ссоры еще были свежи в памяти, ей не составило труда заново прокрутить всю ситуацию в голове. Только теперь она медленнее произносила свои резкие слова, а глазами будто следила за выражением лица Самата в каждый конкретный момент. Вот она сыпет поговорками — во взгляде молодого человека растерянность и некоторая озадаченность. Вот она ехидно спрашивает, может ли он повторить — в его глазах мелькает понимание, а за ним появляется и смущение, которое всегда наступает у человека после осознания своей вины. Но Ира не видит, продолжает ехидничать, кричит что-то про неродной язык — взгляд тут же становится колючим, глаза превращаются в щелочки…

— Семка… — От внезапного осознания того, что она нечаянно натворила, Ира прижала ладонь ко рту. Она была настолько свободна от любых размышлений на тему национальности человека, а тем более близкого человека, что даже не задумалась о том, каким образом он мог истолковать ее слова. Она имела в виду только то, что если человек считает себя настолько умным и всезнающим, то уж родным языком обязан владеть в совершенстве. А уж если тебя не слушается даже тот язык, что находится во рту, так и нечего нос задирать. Другого подтекста, иного смысла ее жаркий выпад не имел. Да и не мог иметь. Дети, рожденные и воспитанные в семьях, смешанных по национальному признаку, никогда не делят людей на русских, евреев, татар или чеченцев. Ирин папа, грузин, обращаясь к маме, часто с улыбкой говорил о том, что им — русским — все нипочем. Русским — живущим в России. Русским — считающим эту страну своей родиной. Русским — говорящим на этом языке. Русским — уплетающим галушки, сало и чахохбили. Русским — с одинаковым удовольствием отдыхающим в Крыму и в Тбилиси. Русским — носящим фамилию Чаидзе, любовно называющим Кикабидзе Бубой и болеющим за московский «Спартак». Эта кажущаяся легкость в отношении к собственному происхождению, к своим истинным корням на самом деле воспитала во всех трех детях семьи Чаидзе уважительное отношение к любой национальности. Такие слова, как «хохол» или «хачик», в их доме никогда не произносились. Дети на всю жизнь усвоили, что если кто-то поступил нечестно, некрасиво, непорядочно, то произошло это из-за того, что этот человек — лгун, подлец и предатель, а не потому, что он азербайджанец, чеченец, китаец или араб. Если гражданин любит выпить, он — алкоголик, а не страдающий от болезни русского народа, если носит пейсы и жадничает — скуповатый иудей, а не обычный еврей, если подметает улицу — дворник, а не таджик. Людей Ира привыкла делить на хороших и плохих, а не на белых и черных. Именно поэтому она так долго не могла понять причину внезапного гнева Самата. Но когда наконец осознала, устыдилась собственной узколобости, недальновидности. Вот ведь дура: сначала скажет, потом подумает. Недаром математика никогда не была ее коньком. Там для решения задачи необходимо обдумывать условие, искать, с чего начать и чем закончить. Ирины последовательности в юности часто были спонтанны и алогичны. Она не любила ждать, хотела получать необходимое как можно быстрее и наикратчайшим путем. Подводных камней и обходных дорог не искала, а потому иногда и проваливалась в ямы, и спотыкалась на ухабах, подобных этой нелепой ссоре. Но сильно не расстраивалась. Разве можно в этой жизни не ошибаться? Главное — это не отсутствие ошибок в твоей биографии, а присутствие в ней умения ошибки исправлять. И в этом ей не было равных. С такой же поспешностью, с которой она ошибалась, она бралась за сглаживание углов и налаживание испорченных отношений. Не в ее правилах было ждать, что все как-нибудь само собой рассосется, утрясется, уляжется. Тем более в ситуации с Саматом рассосаться могли их едва завязавшиеся отношения, над началом которых ей пришлось изрядно потрудиться. Теперь ей было жалко всех и вся: жалко потерянного времени, жалко утраченных иллюзий и неоправданных надежд, жалко себя (уж очень неприятно думать о том, какое мнение теперь сложилось о ней у Самата) и, конечно же, жалко самого Самата, у которого надо было незамедлительно попросить прощения. Она и не стала откладывать. Зачем мерить мучительные круги вокруг телефона, тщательно обдумывая и взвешивая каждое слово? К чему ждать наступления завтрашнего дня и караулить его в институте, когда там целая куча любопытных глаз, ушей и носов?