Читать книгу "Сон Кельта - Марио Варгас Льоса"

Но в самом деле он стал чувствовать себя лучше — таким, каков был прежде, — лишь через три или четыре дня после приезда в Луанду, за столиком старинного „Кафе Пари“, куда зашел перекусить, прокорпев над работой целое утро. Роджер, просматривавший лиссабонскую газету, заметил вдруг через окно нескольких полуголых африканцев, которые разгружали посреди улицы огромный воз с какими-то тюками — скорее всего, хлопка. Один из туземцев — самый молодой — был очень красив. У него было тело атлета — удлиненно-стройное и крепкое — и под лоснящейся от пота иссиня-черной кожей рельефно проступали напряженные под тяжестью груза мускулы рук, ног и спины. Когда со вскинутым на плечо тюком он шел от телеги на склад, легкая ткань, обвернутая вокруг бедер, распахивалась, и тогда на мгновение показывался свисающий член — красноватый и необычно крупный. Роджер, почувствовав, как будто обдало его волной жара, захотел немедленно сфотографировать статного грузчика. Такого с ним не случалось уже несколько месяцев. Одна мысль вмиг вернула ему бодрость: „Я снова стал прежним“. В дневничке, с которым не расставался, он записал: „Огромный и очень красивый. Я выследил его и уговорил. Спрятавшись под гигантскими папоротниками на пустыре, мы целовались. Он был моим, я принадлежал ему. И выл“. И Роджер глубоко вздохнул, по-прежнему пребывая в жару.

В тот же день мистер Брискли вручил ему депешу из министерства, лично от лорда Лэнсдауна. Министр приказывал немедленно вернуться в Англию и продолжить работу над отчетом о Конго непосредственно в Лондоне. Вечером Роджер впервые поужинал с аппетитом.

Прежде чем 6 ноября сесть на „Заир“, отправлявшийся из Луанды в Лондон с заходом в Лиссабон, Роджер написал письмо Эдмунду Д. Морелю. Они тайно переписывались уже полгода. Лично знакомы не были. О его существовании Роджер узнал сперва от Герберта Уорда, отзывавшегося о ливерпульском журналисте с восхищением, а потом — когда услышал, как бельгийские чиновники обсуждают в Боме чрезвычайно резкие и хлесткие критические статьи, где обличались злоупотребления в отношении коренных жителей Независимого Государства Конго. Роджер тайно, с помощью Гертруды, раздобыл несколько брошюр, изданных Морелем. Серьезность и основательность обвинений произвела на него столь сильное впечатление, что он решился на весьма смелый шаг и — опять же через Гертруду — послал журналисту письмо. Сообщал, что провел в Африке многие годы и мог бы предоставить сведения из первых, что называется, рук и поддержать его справедливую борьбу, с которой полностью солидаризируется. По своему дипломатическому статусу он лишен возможности делать это открыто, а потому необходимо принять должные меры предосторожности к тому, чтобы источник информации из Бомы не был установлен. В письме из Луанды Кейсмент делился самыми свежими впечатлениями и обещал немедленно по прибытии в Лондон связаться с Морелем. Ни о чем не мечтал он так страстно, как о знакомстве с тем единственным европейцем, который в полной мере сознавал ответственность Старого Света за то, что на земле Конго возник самый настоящий ад.

На пути в Лондон к Роджеру вернулись надежда, воодушевление, бодрость. Он вновь уверовал, что его отчет поможет прекратить все эти ужасы. Недаром же министерство с таким нетерпением ожидает его. События приняли такой размах, что британскому правительству просто придется вмешаться и потребовать радикальных перемен, убедить в их необходимости своих союзников и лишить Леопольда II этого беспримерного и невиданного доселе личного владения, каким оказалось Конго. Несмотря на то что от Сан-Томе до Лиссабона беспрестанно штормило, причем так, что полкоманды страдало морской болезнью, Роджер Кейсмент продолжал составлять отчет. Вновь обретя былую самодисциплину, охваченный почти религиозным рвением и жаром, он старался писать как можно яснее и строже, и притом — не впадать в чувствительность, не отвлекаться на второстепенные соображения и предоставлять объективную, подкрепленную доказательствами картину. Чем лаконичней и точней он будет, тем убедительней и действенней это окажется.

Он прибыл в Лондон в первый день промозглого декабря. И только окинул беглым взглядом призрачный холодный город в мороке и мороси, потому что, едва успев выйти из кэба у своего дома на Филбич-Гарденз и увидеть груду скопившейся корреспонденции, должен был мчаться в министерство. Три дня подряд шли бесконечные совещания и беседы. Роджер понимал, что дело серьезно. Сомнений не было — после дебатов в парламенте Конго находилось в центре внимания. Усилия баптистских церквей и кампания, начатая Морелем, принесли свои плоды. Все требовали заявления правительства. А оно сначала жаждало ознакомиться с отчетом консула Кейсмента. И он обнаружил, что, сам того не желая и даже не думая о том, силою обстоятельств сделался значительной фигурой. Выступая с двумя часовыми докладами перед сотрудниками министерства — на одном присутствовали директор африканского департамента и заместитель министра, — он мог убедиться, какое действие производят его слова на слушателей. По мере того как он отвечал на вопросы, уточнял и дополнял свой рассказ новыми подробностями, сквозившее в их взглядах первоначальное недоверие сменялось отвращением и ужасом.

Ему отвели кабинет в тихом Кенсингтоне, вдали от министерства, и дали в помощь молодого дельного клерка по имени Джо Пардо, владевшего навыками машинописи. Во вторник 4 декабря Роджер начал диктовать ему свой отчет. Едва лишь разнесся слух о том, что британский консул привез из Конго сенсационные материалы, его с просьбами об интервью начали осаждать репортеры из агентства Рейтер, из „Спектейтора“, „Таймс“ и нескольких американских газет. Но он, как и было условлено с начальством, предупредил, что с прессой будет разговаривать лишь после официального правительственного заявления.

В последующие дни он занимался одним — перекраивал, переписывал, дополнял текст, снова и снова сверяясь со своими заметками и записями, выученными к этому времени уже наизусть. В полдень он ограничивался одним сэндвичем, а ужинал рано — в своем клубе, в „Веллингтоне“. Иногда к нему присоединялся Герберт Уорд, которому нравилось беседовать о всякой всячине со старым другом. Однажды он затащил его к себе на Честер-сквер и показал последние скульптуры, вдохновленные Африкой. В другой раз, чтобы отвлечь Роджера от его одержимости работой, он заставил друга купить модный клетчатый пиджак, французский берет и несколько пар башмаков с белыми вставками искусственной кожи на подъеме. А затем повел в излюбленный лондонскими интеллектуалами и художниками ресторан „Тур-Эйфель“. Это были единственные развлечения Роджера в те дни.

Сразу же по приезде он под предлогом того, что хочет сопоставить разоблачения журналиста с собственными данными, попросил у начальства разрешения увидеться с Морелем. Девятого декабря разрешение было получено. И на следующий день Роджер Кейсмент и Эдмунд Морель впервые взглянули друг на друга. И вместо чинного рукопожатия — обнялись. Поговорили, поужинали в „Комеди“, потом отправились к Роджеру на Филбич-Гарденз, где за коньяком и сигарами проспорили до самого рассвета. В безостановочном диалоге прошло двенадцать часов. И оба говорили потом, что в жизни у того и у другого ничего важней этой встречи не было.

Внешне они представляли друг другу полную противоположность. Роджер был очень высок и худощав, а Морель — приземист, коренаст, с явной склонностью к полноте. При каждой встрече Роджеру казалось, что его друг все больше выпирает из одежды. Кейсмент, хотя ему уже исполнилось тридцать девять лет и здоровье было подорвано африканским климатом и малярией, выглядел — оттого, быть может, что тщательно следил за своей внешностью, — моложе Мореля, который в юности был очень хорош собой, но теперь, в свои тридцать два казался пожилым человеком: коротко остриженная голова была уже наполовину седа, как и густые моржовые усы. Лишь выпуклые глаза сверкали прежним огнем. Этим двоим достаточно было один раз увидеться, чтобы до конца понять и — это слово не казалось им преувеличением — полюбить друг друга.