Читать книгу "Метеоры - Мишель Турнье"

По наступлении семи часов чин в форме открывает засов на решетке и делает мне знак выйти. Почему мне? Видимо, потому, что я одет лучше, чем четверо моих собратьев. Раболепие перед буржуа, грубость к простым людям, вот как выражается социальная философия стражей порядка.

Комиссар полиции — маленького роста, лысый и тщедушный — и его заурядный вид, несмотря на физиономию явного гетеросексуала, несколько расстраивает мой боевой дух. И тем не менее я очертя голову бросаюсь в атаку.

— Сегодня ночью, без малейшей причины, я подвергся нападению двух ваших подручных. Затем я провожу мерзейшую ночь у вас. Объяснение?

Он тупо смотрит на меня и без слов нажимает на кнопку. Далекий звонок. Ожидание. Дверь открывается и впускает одного из полицейских из Венсенского леса. В левой руке он несет Флеретту. Я с удовлетворением констатирую, что его правая рука укрыта огромной бинтовой повязкой.

— Что касается нападения, то вы сами ранили одного из моих людей. Я выдвигаю против вас обвинение в нанесении телесных повреждений сотруднику полиции при исполнении служебных обязанностей.

— Он слепил меня своим фонариком.

— Что вы делали ночью в парке?

— Я энтомолог. Коллекционирую бабочек.

— Охотились на бабочек в час ночи?

— Вот именно. Я величайший в мире специалист по ночным бабочкам.

— Вы надо мной издеваетесь, — констатирует он со скукой.

Затем он забирает Флеретту из рук подчиненного, машет ею в воздухе, словно чтобы оценить ее легкость, гибкость, нажимает кнопку механизма, снимает ножны.

— Тростевая шпага. Запрещенный вид оружия. Можно выдвинуть обвинение и по второй статье, — комментирует он с унылым видом.

Я слегка теряю присутствие духа. Я готовился сразиться с разъяренным быком. Это бескровное животное отказывается соответствовать моим цитатам. Чтобы придать себе дух, я достаю из одного из часовых кармашков медальон, приоткрываю его и подношу к ноздрям. Комиссар следит за мной с видом все изведавшего.

— Что это? — спрашивает он наконец. — Наркотик?

Я подхожу ближе.

— Спрессованный образчик бытовых отбросов Роана. Я король помойки.

Никакого любопытства в его взгляде. Безграничное уныние.

— Ну и для чего вам это нюхать?

— Этот запах возвращает меня к себе и помогает мне выносить ту или иную спертую атмосферу, пленником которой я на время могу оказаться.

— Атмосферу комиссариата полиции, например?

— Например.

Он уныло смотрит на руки, сложенные на промокашке. Неужели расплачется?

— У вас есть знакомые в Париже?

Я предвидел вопрос и обдумал ответ. В конце концов я решил при необходимости привлечь Тома Куссека. Мне отнюдь не претила мысль немного скомпрометировать бывшего клинка и оросить каплей помоев его белоснежное голубиное оперенье.

— Аббат Тома, настоятель церкви Святого Духа на улице Брешолу. Я должен сегодня вечером обедать в ризнице.

Комиссар делает знак инспектору в штатском, который ведет меня в смежную комнату. Ожидание. Думается, он звонит Тома. Вот уж кому не пришлось слишком долго ждать, чтобы увидеть меня — снова увидеть? — в надлежащем свете!

Дверь приоткрывается, и показывается убитое лицо комиссара.

— Вы можете идти, — говорит он мне.

Одним прыжком я оказываюсь снаружи. Светает. Вдоль свежеподметенных тротуаров — канавки, как прозрачные и звонкие ручьи. Улица принадлежит грузовикам-мусоросборщикам марки «Сита» и мусорщикам, которые их обхаживают и кормят разноцветными дарами. Я думаю о Ганеше, об Адели, текущей слонихе Бернара. Аналогия грузовиков и слонов. Следовало бы создать мусоросборник с хоботом. Он бы им пользовался, чтобы подбирать баки и опрокидывать себе в зад. Но надо еще, чтобы этот хобот являл собой форму пениса. Тогда баки были бы не нужны. Пенис погружался бы в зад самостоятельно. Автопедерастия. Это возвращает меня к холостому выстрелу, к ejaculatio mystica Тома. Все связано, все в сговоре, все образует систему. Но как ни поражает меня округлость моей вселенной, сердце болезненно сжимается, когда я думаю о Флеретте, оставшейся заложницей у легавых. Я клянусь себе не возвращаться в Роан без нее.

Как волк возвращается в Волчье логово — Брешолу, я ускоряю шаг, чтобы прийти в отель до восхода солнца. Так ночь останется такой, какая она есть. Она не отхватит кусок дня. Скоро у меня встреча на заводе по сжиганию мусора в Исси-ле-Мулино. Я впервые увижу адский город, внушающий такой ужас моей гильдии.

* * *

Комиссариат полиции был чистилищем. Теперь я возвращаюсь из ада. Сломленный, отчаявшийся, с опаленной шкурой и глазами, полными видений ужаса, навсегда раненый пережитым.

Завод издалека выделяется высокими трубами, выхлопы которых естественно вызывают в уме работу, производство, плодотворный труд. Кто заподозрит, что на самом деле речь идет о совершенной противоположности и что за традиционным фасадом вершится дьявольское разрушение?

При подходе чернота и таинственность того, что происходит в этих стенах, угадываются при виде мусоровозок «Сита», до краев полных отходами и змеящихся вдоль бетонного ограждения. Набитые отбросами мастодонты медленно ползут вперед, спокойно уткнувшись носом в зад ползущего впереди, от набережной Сены да платформы весов, где они делают краткую остановку, прежде чем попасть на что-то вроде просторной эспланады. Машины въезжают на нее и вместе организуют подобие балета: вперед — назад, вперед — назад, который доводит их — числом по тринадцать и задом — к накопительной траншее, куда можно сбросить целые дома. Кузовы поднимаются, отходы сбрасываются в пустоту, кузовы падают, и тринадцать машин снова выстраиваются в цепочку, чтобы уступить место следующим.

Эта накопительная траншея — преддверие ада. Видно, как беспрестанно с головокружительной скоростью туда устремляются падающие с неба гигантские стальные спруты с восемью разверстыми крючковатыми щупальцами. Они скрываются в мягкой белой массе отбросов. Потом тросы натягиваются, угадывается, как монстр смыкает челюсти, и спрут выныривает на поверхность, теперь уже медленно, охватив щупальцами бесформенную массу, откуда выпадают в пустоту матрасы, кухонные плиты, покрышки, выкорчеванные деревья. Повинуясь мостовому крану, контейнеры-полипы скользят к бункерам, питающим печи сжигания. Щупальца разжимаются, и парии устремляются по наклонному пандусу и скатываются, перемешиваясь, калечась и бултыхаясь, как в водовороте, в ревущие топки. Они валятся в огонь со всеми своими личными свойствами, воспоминаниями, словами, цветами и оттенками, пристрастиями и антипатиями. Это бешеное уничтожение чохом всех нюансов, всего неподражаемого и незаменимого в человеке.

Это падение всего человеческого в яростное пламя, должно быть, перекликается во мне с атавистическим ужасом, присутствующим с незапамятных времен, созерцание которого нанесло мне, видимо, некогда столь глубокую рану. И в довершение ужаса, слуги этого зловещего места одеты в зеленые комбинезоны и увенчаны капюшонами с прорезью из плексигласа.