Читать книгу "Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси - Юрий Щербаков"

А ведь и правду молвил Дмитрий! Николи еще не чуял так явственно бывший ушкуйный атаман незримую пуповину, с неодолимой силою влекущую его с ратных путей-дорог в далекий московский двор, уютно отененный яблоневыми да вишенными деревами. Но не к уюту этому, не к налаживающемуся помалу хозяйству, а к той, без которой ни хором тех, ни достатка и не надо вовсе, – к ненаглядной Дуняше-рязаночке тянулось молодецкое сердце. Да и не рязанка‑то она теперь – московская жительница. А уж Илюшенька, сынок новорожденный, – и подавно. Сын, живулечка родимая…

Когда взял его Горский впервой на руки, об одном только и думал: как бы не раздавить да не уронить случаем из ставших в един часец неуклюжими, клешнятыми перстов крохотное тельце! Это уж потом пришло, заливая хмельным счастливым жаром, мгновенное озарение, что нету у него теперь на белом свете ничего роднее беспомощного парного комочка. Ибо предстоит тому несмысленному покуда дитяти продолженьем стати и дел, и чаяний отца своего в быстротекущем времени. И пусть не донесутся, останутся на брегах вечной той реки днешние заботы и помыслы того, кому начертано было в урочный час любви явиться началом грядущей жизни. Пусть не сохранятся в долгой памяти рода и ратные подвиги праотчича. Пусть останется и укрепится в веках лишь гордое его желание вершить предназначение свое во благо языку русскому. Не для того ли и труды и пот кровавый Горского и товарищей его!

Перед самыми токмо родинами и воротился Петр домой. Три месяца, почитай, начальствовал он одной из многих сторож, разоставленных по Окскому порубежью. Растревожили москвитяне Орду Булгарским походом, яко гнездо осиное. Потому и сожидали какой-нито пакости от злопамятных степняков. Дальние разведки русские и до се в Диком поле рыщут, чтоб загодя о вражьих ратях уведати. Да по всему видно: пронесло нынче, не кинется Орда Москву за своевольство казнить. Не те уж теперь времена, чтоб в одночасье хлынули татарские изгонные рати на Русь! Так‑то оно так, да ить сердцу жоночьему этого же не втолкуешь! И обрывается оно, бедное, и обмирает непораз, покуда не вернется родимый воин из далеких пределов, откуда прикатываются разор и смерть на Русскую землю.

Вот и Дуня та же – много ль она на своем коротком бабьем веку счастья видала? И распробовать‑то не успела молодка толком, сладко ль на плече мужнином зоревать. Вот и выходит: хоть и добр супруг, не пьет, не бьет, в дом прибыток несет, а все по стародавней приговорке поворачивается. В девках сижено – плакано, замуж хожено – выто. Ныне‑то, правда, плакать Дуне невместно. Внял всевышний горячим ее молитвам, надоумил князя сменить окские сторожи. Не расплескать бы токмо того долгожданного счастья, распирающего душу, будто молоко в набухших грудях…

В горницу вползал, разгоняя ночную темень, серый предрассветный сумрак, и Дуня, начавшая кормить малыша еще впотьмах, видела, как означилось на постели до последней морщинки знакомое мужево лицо. Любуя взглядом поочередно то его, то ненасытного Илюшку, Дуня желала лишь одного – чтоб не кончался никогда этот тихий предрассветный час, чтоб замерло неостановимое время, оставив на гребне своем и спящего мужа, и сладко чмокающего грудью малыша. И не об этом ли же думал, глядя сквозь присмеженные ресницы на жену с сынишкою на руках, пробудившийся по походной навычке до первых петухов Петр.

А еще думал он о том, зачем созывает его к себе завтра из утра князь.

«Не иначе дело новое хощет дати!» – Горский вздохнул и открыл глаза встречь неизбывным заботам наступающего дня…

Глава 15

Минуло два месяца. Уж ноябрь-листогной засыпал на Руси первым снегом надоевшую слякоть – деянье хмурого братца своего октября-грязника. А в донской степи хладное дыханье близкой зимы чуялось лишь по ночам, покрывая редкие лужицы хрусткой ледяною коростою.

Днем примороженная земля оттаивала, наполняя прозрачный воздух томительным ароматом увядающей полыни. Солнце над Мамаевой Ордою, перекочевавшею за осень без малого не к генуэзскому городу Тане, замыкающему донское устье, восходит с утренней свежести румяное, будто выкатившееся невзначай из купеческой лавки крутобокое наливное яблоко. А торговцам, не отстающим от кочевой столицы, то и любо. Спала иссушающая гортань жара, осела на широких майданах тонкая пыль, перемолотая тысячами и тысячами копыт, затаились где-нито до весны бесчисленные слепни, оводы да мухи-жигалки – вечные спутники скотиньих стад.

Чем теперь не торговля! Разноязыкий гомон до позднего вечера стоит, не умолкая, над множеством пестрых палаток, лотков и шатров, владельцам которых невмочно впадать, стойно назойливым насекомым, в зимнюю спячку. О любую пору настоящий купец должен быть бодр, свеж и звонкоголос, аки, к примеру, Ашот Счастливый.

Поновляев, зашедший попроведать по старой памяти недавнего хозяина, перемолвил уже с ним о житье-бытье, которое, судя по неунывающему лицу тароватого купчины, у него хуже не стало, и помыкнулся уже идти дале, как вдруг окликнули его по‑русски от купеческой вежи, раскинутой недалече от армянской лавки. Миша, обернувшись, сперва недоверчиво, а потом уже и с радостью узнавания вгляделся в лицо широкоплечего, подбористого молодца, размахнувшего навстречу руки.

– Петро! Горский!

Спознавшись, ушкуйники долго мяли друг дружку в медвежьих объятиях. Потом, отступя, Поновляев озрел новообретенного друга, с удивленьем примечая, что любивший прежде казовитую сряду Горский нынче одет нарочито просто – в грубосуконный чапан и порты.

– Сряда у тя, как у приказчика. Пото и не спознал в первый након.

Горский рассмеялся и, увлекая за собою Мишу к близкому шатру, отмолвил:

– В точку угадал, брате! Токмо сейчас ты паче того удивишься.

А и впрямь подивился изрядно Поновляев, когда через часец малый узрел за узорным пологом и Занозу, и Лаптя, и Куницу – старопрежних дружьев-товарищей по незабытой повольницкой жизни. И – как прорвало. Торопясь и захлебываясь словами, выплеснул Миша пред новгородцами горькую свою повесть, не замечая, как к концу ее, когда сказывать начал о службе у Вельяминова, построжели и нахмурились молчаливые его слушатели. Потому и удивился наступившей вдруг после его рассказа тягостной тишине.

– Бог тебе судья, Миша! – порушил ее наконец Горский. – Не чаял, что тако и створитися‑то может. Ить не в сказке живем! А ежели уж случилось, яко случилось, то и говорить с тобою буду напрямки.

Чрез малое время Поновляев знал все. Не боялся Горский открываться ему, ибо ведал добре, что и клещами не вытянуть из Миши доверенной другом тайны, хотя бы и шла она супротив нынешних чаяний его. Неподъемным гнетом ложились слова Петровы на Поновляева, пригибая долу богатырские рамена, а уж когда довершил Горский речение свое, Миша и вовсе голову повесил.

– И должны мы, буде мочно, сведать тайные умыслы супостатов ордынских. А паче того главнейшее – выманить изменника дела русского Вельяминова из столицы Мамаевой на Москву, дабы предати честному суду.

Горский, не замечая, едва ли не слово в слово повторил княжье напутствие дружинникам, отправлявшимся по его слову в донскую степь.