Читать книгу "Я - судья. Божий дар - Татьяна Устинова"

* * *

Беременность протекала замечательно. Профессор, наблюдавший Люду, каждый раз во время осмотра восхищенно прищелкивал языком: «Великолепно! Ваша беременность просто для учебных пособий». Люда всегда думала, что все профессора — тщедушные старички с пергаментной кожей, длинными седыми бородами, которые обращаются к окружающим не иначе как «сударь мой» и «голубчик». Но этот профессор был вполне себе нестарый, плечистый дядька под два метра ростом. Никакой бороды — ни длинной, ни короткой — у него не было, зато имелись дорогущие очки, сквозь стекла которых он смотрел на Люду внимательными серыми глазами. При осмотре профессор напевал себе под нос что-нибудь из репертуара группы «Ленинград» и называл Люду вовсе не «голубушка», а, напротив, «звезда моя». Профессор был ею чрезвычайно доволен, говорил, что такой талант к материнству нельзя закапывать, и предлагал Люде наладить производство детей в промышленных масштабах. В шутку, конечно.

Несмотря на отсутствие осложнений и течение беременности как для учебника акушерства, за неделю до предполагаемой даты родов Люду положили в клинику.

Клиника отличалась от родильного отделения в сердобской городской больнице примерно так же, как фанерный кукурузник времен Первой мировой от аэробуса последнего поколения.

В сердобском родильном отделении были щелястые окна, из которых вечно дуло, серое постельное бельишко с прорехами и санитарка Раиса Ивановна, которой, вообще-то, не в больнице работать, а в колонии строго режима надзирателем. Порядки тоже были вполне себе тюремные. Не разрешались посещения, цветы, домашняя одежда и еда. Все женщины ходили в страшенных больничных халатах и драных клетчатых тапках (почему-то сплошь сорок второго размера) и питались вонючей баландой с больничной кухни. Иногда баланда была серая, иногда — розовая. Розовая в меню шла под грифом «борщ», серая — «суп».

Посещения, еда и одежда «с воли» запрещались не просто так, а из санитарно-гигиенических соображений. «К вам только пусти! — объясняла Раиса Ивановна непонятливым. — Натащат заразы всякой, а потом сами же первые будете жаловаться, что дети больные! Вот пойдете домой — там своих детей заражайте, чем хотите: хоть чумой, хоть дизентерией, хоть холерой на палочке! Мы за это не отвечаем. А в медицинском учреждении — не положено!»

В коридорах и палатах до тошноты воняло хлоркой. Полы, подоконники, металлические части кроватей и подтекающие унитазы в общем туалете в конце коридора мыли хлоркой против микробов. Считалось, что хлорка убивает стафилококки, гонококки, болезнетворные бактерии и все прочее.

Чтобы все присутствующие дамы хорошенько уяснили себе, от каких напастей их спасает Раиса Ивановна со своим воняющим хлоркой ведром, повсюду на облупленных стенах были развешаны плакаты про стерильность. На плакатах изображались микробы — косматые, зубастые, с капающей из пасти слюной, а также сражающийся с микробами бравый солдат в белом мундире. На мундире было написано: «Хлор».

Впрочем, невзирая на наглядную агитацию, хлорную вонь и казенное белье, стафилококк в родильном отделении чувствовал себя как дома, роженицы и младенцы заражались им с завидной регулярностью. Зимой достойную конкуренцию заболеваниям, вызванным стафилококком, составляли бронхиты и пневмонии. Здание было старое, не ремонтированное со времен царя Гороха. Батареи почти не грели, окна не закрывались, холодно было и в палатах, и в коридорах, как в склепе. Одна женщина принесла в палату обогреватель, но Раиса Ивановна, увидев это, устроила нарушительнице выволочку и пригрозила выгнать ее рожать на улицу. Пожарную безопасность блюли в больнице с неменьшим тщанием, чем стерильность.

Нянечки из детского отделения пытались бороться с холодом и сквозняками своими силами. Щели в оконных рамах закладывали ватой, сверху закрывали целлофановыми пакетами. В кроватки к детям клали пластиковые бутылочки с горячей водой, выполнявшие роль грелок. Но когда на улице минус тридцать, бутылка с горячей водой не очень помогает. Пока Люда с Лидкой лежали в родилке, двух детишек с воспалением легких перевели на первый этаж, в детское отделение. Рассказывали, что одного из них так и не смогли выходить.

В московской клинике были пластиковые окна, чистые коридоры, уставленные пальмами в кадках, белые кожаные диваны, зимний сад, аппарат с кислородными коктейлями и обеденное меню как в ресторане. Женщины ходили в нормальной одежде, посетителей пускали в любое время.

Люда лежала в палате одна. У нее была кровать совершенно космической конструкции, которая управлялась пультом вроде телевизионного. Кровать можно было поворачивать, поднимать и опускать как угодно, целиком или по частям, чтобы было удобно. Хочешь — изголовье поднимай, хочешь — ноги кверху. Как нравится, так и делай. Помимо чудо-кровати, в палате имелся телевизор и лоджия. На лоджии стоял шезлонг, и если Люда хотела — могла сидеть там хоть весь день, завернувшись в плед, и любоваться парком, окружавшим больницу.

В сердобской больнице душевая была в конце коридора, и мыться туда ходило не только родильное отделение, но и туберкулезное, располагавшееся на том же этаже. Утром и вечером перед душевой выстраивалась длинная очередь. Женщины из родилки стояли по стеночкам, согнувшись пополам и придерживая у животов окровавленные пеленки (единственное имевшееся там средство личной гигиены). Такая же очередь стояла по вечерам к телефону-автомату на лестнице. Тут же, на лестнице, была курилка, и, пока стоишь к телефону, до обморока надышишься едким махорочным дымом.

Чтобы позвонить, надо было надевать толстые шерстяные носки и кофту, потому что на лестнице нещадно дуло, и легкомысленные мамаши, бегавшие к телефону в халате и шлепанцах на босу ногу, рисковали застудить придатки.

Теперь у Люды и душ, и биде, и телефон были прямо в палате.

Джонсоны навещали ее каждый день, и никто их не гнал прочь за то, что они нарушают стерильность. Оказалось, что синие лампы, развешанные в палатах и в коридорах, борются с микробами гораздо лучше вонючей хлорки. Достаточно включать их два раза в день на пять минут.

Мало того: когда пришло время Люде рожать, Джонсонов пустили в родильную палату. И стерильность от этого не пострадала.

Люда почти не помнила, как рожала Лидку. В памяти отпечаталось только, что было очень больно и страшно. Люда плакала и звала маму, пока пожилая акушерка не прикрикнула на нее. Акушерка была строгая, и Люда при ней звать маму боялась. Но плакала все равно.

Кроме раздирающей боли, она запомнила ощущение невероятного облегчения после того, как красную, орущую Лидку унесли куда-то, едва показав ей. Люда лежала на столе и наслаждалась тем, что все кончено, уже не будет больно, а акушерка больше не станет ее ругать.

Сейчас Люда была готова к боли. Она твердо решила не орать и вести себя прилично. Но оказалось, что терпеть схватки не обязательно. Люде просто ввели обезболивающее.

Когда родился Лысик, которого американцы упорно называли Люисом, его тут же обтерли, завернули в нарядную голубенькую пеленочку и дали Джейн. Джейн прижимала Лысика к себе, смеялась и плакала одновременно, обнимала Сэма, врача, Люду, показывала ей, какой Лысик красивый…