Читать книгу "Старик и ангел - Александр Кабаков"

Он буркнул, что должен пройтись, чтобы успокоиться, выбежал на улицу, вскочил в машину, тогда еще «Волгу», и поехал туда, в пригород, в ту квартиру, где еще прошлой ночью испытывал блаженство, какого не испытывал никогда и ни с кем, а уж с Ольгой — и говорить нечего…

Он ехал прощаться с любовью Любовью.

И всю дорогу повторял это ставшее родным имя.

И думал: «Я предал Ольгу, за это она заставляет меня предавать других женщин, и в результате я предаю всех, итак, тройным интегрированием мы получаем результат…» Тут он замечал, что мысли его путаются и что он едва не съехал на встречную…

А в это же самое время, как в кино, события развивались и в орловской деревне, и на стройке века, и там, куда Кузнецов сейчас ехал, — в огромной райкомовской квартире.

Примерно за две недели до того, как Сергей Григорьевич Кузнецов, нарушая все правила движения, помчался отказываться от своего счастья, в селе под Орлом беременная, на сносях женщина, сидя за кривоватым столом на местной почте, писала письмо на обороте телеграфного бланка — другой пригодной для письма бумаги здесь не водилось: «…и можешь оставаться со своей партией говняной и со своей проблядью если ты в своем дите сомневаешься а вот есть которые не сомневаются и готовы с чужим взять за любовь и мы с Коленькой решили сразу после родов записаться и ребятенка записать на Колю а ты сиди если обосрался и не чирикай мне про любовь и алименты мои возьми себе с твоей сосалкой у начальства все равно их от тебя не дождешься…»

Грубо и нескладно, но понять можно.

Письмо это примерно через неделю читал на очень Дальнем Востоке нашей страны комсомольский секретарь. И, читая, чувствовал, что все это уже не важно, все кончилось, и очень хорошо, что кончилось, и жизнь снова наладится. В следующем месяце будет большая премия, и он возьмет по дубленке — хотя бы монгольской — себе и Любане, а через года полтора все вообще забудется, и они снова заживут по-человечески с любимой женой, которую едва не потерял из-за деревенской дуры с «тендером»…

С тендером.

И уже, чтобы навсегда отвлечься от этого проклятого тендера, заказывал по телефону из вагончика комитета комсомола через Челябинск Москву, а через Москву — область, да, частная квартира… Люба! Любочка, прости…

А еще через неделю, все обдумав и оплакав, Любовь Ивановна приколола свой любимый черный бант к волосам — на этот раз как бы траур, натянула верные джинсы и куртку-варенку поверх шелковой блузки и поехала первой же после дневного перерыва электричкой в Москву — объясняться с Сереньким. «Ну, Серенький, любимый, единственный мой, он же меня и из квартиры выгонит, и на работе гадить будет. Ты представь: его эта навозница бортанула, так он же злой будет как собака, и на нас выместит… Он и тебе устроит по партийной линии… Как ты не член? Как это?! Ну, все равно — не даст он житья. Сходись с этой твоей барыней снова, и будет все, как раньше. Что мы с тобой, места не найдем? Серенький, ну, Серенький…»

Все это она бесконечно повторяла про себя и даже тихонько вслух, не обращая внимания на пассажиров электрички.

А электричка тем временем пролетела мимо «Волги» Кузнецова, стоявшей перед шлагбаумом у переезда в сторону области, и они разминулись, как бывает только в плохом кино и в жизни.

Сергей Григорьевич весь день проболтался вокруг ее дома, стараясь не привлекать внимания соседей, но все равно, естественно, привлекая — о романе профессора Кузнецова и Любки-давалки райисполкомовской в поселке знали все. Не дождавшись, он уже поздним вечером вернулся в московскую квартиру, пнул дверь в комнату Ольги — почему-то на этот раз не запертую — и объявил: «Все кончено, забудь и возвращайся, хватит в парижских приживалках отираться». Ольга уже не зарыдала, а тихо заплакала — нашла единственно правильную интонацию для такой сцены. Кузнецов пошел в кабинет, достал из стола кстати сохранившуюся бутылку дареного кем-то из аспирантов виски и, скрутив ей голову, стал глотать из горла…

Любовь Ивановна провела часа четыре в пельменной напротив московского подъезда, возле которого никогда прежде не бывала, но нашла по описанию. Здесь она достала из сумочки предусмотрительно запасенную чекушку дагестанского коньяку, вылила всю в стакан от компота, выпила залпом и заела стылыми пельменями, отлепляя по одной от комка. Через часа полтора, не спуская глаз с подъезда, сходила за еще одной стограммовой. Повторила под мраморным столом пельменной операцию тайного употребления спиртных напитков. Подождала еще два часа… Но Сергей так и не появился.

Тогда она бегом, чтобы не упустить, если что, кинулась к ряду будок, из которых в одной телефон все же оказался исправным, и позвонила. Женщина с той стороны ответила мягко, как бы с улыбкой: «Алле, прошу вас, я слушаю…» И, послушав молчание, повторила на всякий случай то же самое по-французски — мало ли что бывает с международной связью.

Любовь Ивановна, наплевав на возможное вмешательство милиции или граждан, швырнула тяже-лую, бронированную от хулиганов телефонную трубку в стенку кабины и вернулась на вокзал. В электричке заснула, едва не проехала свою станцию, — а какие-то мерзкие пацаны уже подбирались к спящей… В гастрономе на площади купила полноразмерную пол-литру…

Утром не могла встать, провалялась весь день.

Так все и кончилось. Мужа после стройки века — конца ей не было видно, что ж, человеку всю жизнь без семьи в вагончике жить? — заслуженно направили в партшколу. И потом он за пару лет сделал такую карьеру, что Люба и сама не заметила, как исчезла райкомовская квартира в поселке и появилась цековская в новостройке совершенно улучшенной планировки…

А еще лет через десять Сергей Григорьевич встретил знакомую комсомольскую фамилию — вспомнил не сразу — в газете. Банкир такой-то с супругой устроили большой загородный прием в честь прибытия такой-то международной звезды современного искусства. Если б не черный бант в волосах, Кузнецов и не узнал бы Любу на фотографии…

А с Ольгой все пошло своим чередом, ничто хорошее не возвратилось, и теперь m-me Chapoval-Kuznetzoff живет себе где-то там, трудно даже представить где. А профессор Кузнецов С.Г. валяется в пятой градской больнице, во второй кардиологии с инфарктом миокарда и установленными бесплатно, как заслуженному пенсионеру и деятелю науки, тремя стентами, — а вообще-то такая операция не то шесть тысяч стоит, не то девять… Долларов.

— Вот, Петр Иваныч, какая история… любовь побеждает смерть, говорите? Нет, товарищи, жадность-то посильней любви оказалась, — закончил Сергей Григорьевич свой рассказ и открыл глаза.

В палате никого не было, и соседняя кровать была пуста, даже свернутый матрас убрали.

Глава двенадцатая

Продолжение жизни без особых сюрпризов

Тут дверь открылась и вошел полковник Михайлов П.И. в вельветовых пыльных тапках, тренировочных брюках с лампасами и клетчатой рубахе — как положено больному. В руках у него были две тарелки. На одной косовато стоял стакан с бежевым кофейным напитком и лежали два куска белого крупнопористого хлеба с куском сливочного масла на верхнем. На другой застывала гречневая каша-продел и котлета обычного розовато-серого цвета, который что в детсаде, что в реанимации — один и тот же по всей стране.