Читать книгу "Отрицательная Жизель - Наталья Владимировна Баранская"

я буду вот так сидеть, без развлечений.

Тут вдруг подошли трое: один длинный, тонкий, руки из рукавов торчат, волосы сальные по плечам, а с ним двое коротеньких — светлый из нашей школы, вроде из седьмого «А», другого, чернявого, не знаю. А длинного вспомнил, где-то я его видел, как зовут даже вспомнил — Хвощ. Прозвище его Хвощ, есть такая трава.

Сели они рядом, и длинный спрашивает у меня:

— Прикурить есть?

Я головой помотал — нет.

Он цвирк-цвирк, сплюнул сквозь зубы и опять:

— А деньги есть?

— Откуда? — отвечаю.

Пошли, говорит, с нами в молодой парк гулять. Так мы называем новые посадки напротив нашего квартала, большой сквер.

Мне идти не хотелось, поздно уже, ужинать скоро, а они пристали — пойдем да пойдем. Тут я себе сказал: «Ты же скучал, вот и поди развлекись».

В сквере никого — прохладно, да и темнеет в это время. Ребята затеяли через скамейки прыгать. Не получается. Тогда повалили одну скамью и с разбегу через нее махали. Хвощ ногой зацепился, давай со зла по скамейке каблуком бить, планки ломать. Двое коротеньких обрадовались, засмеялись, чернявый вытащил откуда-то железяку и стал скамейку крушить.

— А он что без дела стоит? — Это Хвощ про меня. — Дай ему свою кочергу.

Чернявый отдал мне железку, и я замахал ею, как топором.

Заскрипела скамейка, застонала. Мне рубить надоело, я бросил железку. Уходили напрямки, Хвощ ломился через кусты, топал по газонам, цветам, и мы за ним.

Мы шли за ним, как прилипалы за акулой. Я тоже.

На следующий вечер они пришли за мной, будто им без меня и делать нечего. Опять мы мотались по скверу, только развлечение было другое: пуляли камнями в электролампы, есть там такая штуковина, что зажигают в праздники. Когда попадали, лампы лопались, стекло звенело, только мы все чаще промазывали, и я понял — темнеет.

— Поздно, — говорю, — я пошел, а то мать ругать будет.

— А отец не будет? — спросил Хвощ с каким-то ехидством.

— Может, и он будет, — отвечаю, — а твой как?

— А у меня его сроду не было, — загоготал Хвощ.

Побежал вперед, схватился за березку, закрутился вокруг и вдруг пригнул ее до земли. Раздался треск — долгий, ноющий, — и деревце сломилось.

— Зачем ломаешь?! Дурак! — крикнул я.

А Хвощ опять загоготал и повис на другой березке. Тогда я побежал, чтобы не видеть. Показалось мне, он назло ломает. А почему? Я решил: больше с ними не пойду, ну их к черту.

Мы деревья весной возле дома сажали, как все новоселы. Распределили, чье какое будет: матери — рябинка, отцу — клен, а мне — липа. Натка тоже помогала, держалась за стволы, ей выделили березку.

На третий вечер тройка пришлепала опять. Гулять я отказался. Они сели на скамейку, и Хвощ давай заливать про своего отца. Вчера говорил «сроду не было», сегодня, оказывается, отец — министр. Я Хвоща ни о чем не спрашивал: теперь у многих отцов нет. Не знаю, что вдруг Хвоща потянуло хвалиться отцом. Есть у него, говорит, две машины, своя моторка на Москве-реке, а дома бильярд большой, настоящий. Говорит, захочу, могу на лодке кататься или на бильярде играть. Я молчу, а он травит и травит: про дачу, про охотничье ружье, про собак охотничьих, про цветной телевизор. И через каждые три слова: «Не веришь? Не веришь?»

Надоел он мне со своим отцом, не знаю как. Чтобы он отстал, говорю:

— А мой отец — простой работяга, на заводе вкалывает когда в дневную смену, а сейчас в ночную.

Хвощ завозился, зашарил по карманам.

— Ребята, у кого есть двушка? Мне надо отцу позвонить.

И ко мне:

— Где у вас тут телефон-автомат?

«Отваливает, вот и ладно», — подумал я и дал ему двушку.

— Проводите, ребята, покажи, Колька, где телефон, позвоню да поеду к отцу ночевать, давно не видались.

«Вот и славно», — думаю. Проводил, будка от нас за два дома, говорю:

— Пока.

— Нет, ты уж постой, послушай, как я с отцом поговорю. Я ведь вижу, ты мне не веришь.

Почему я, дурак, не ушел? Не догадался, бетонная голова. Не понял: Хвощу тоже хотелось, чтобы я ушел. Задерживал он меня, так это была одна выпендрежка. «Не уходи, послушай, нет, ты послушай»… А слушать-то что? Говорить-то ему с кем? Я ведь понимал, не с кем. А все ж тупо так отвечаю:

— Ладно уж, говори давай…

Стоим вокруг будки втроем, а Хвощ в будке орет «але, але», по аппарату стучит, ругается. Потом затих, и в тишине мы услышали громкий женский голос: «Слушаю, слушаю вас, да говорите же!»

Хвощ не сразу нашелся, а потом гаркнул: «Я не вас набирал!» Мы засмеялись. В будке вдруг что-то хряснуло, потом зазвенело, как струна на гитаре, и Хвощ вылез весь красный.

— Не работает ваш автомат, — говорит и сует мне под нос черное что-то. — На, держи на память!

А это трубки обломок, верхняя ее часть.

— Ты что, ополоумел, телефон сломал?!

— А ты что — энтилигент, что ли, без телефона жить не можешь?

Тут я послал его куда подальше, обломком в него швырнул. А он мне его в спину запулил.

Уходил я и думал: «Прощай, Хвощ, больше не увидимся — тебе налево, а мне направо».

Когда я домой вернулся, отец уже на работу собирался. Сказал сердито:

— Загуливаешься, Николай…

Мать перебила его вопросом:

— Не девочка ли появилась на горизонте?

Для матери ничего страшнее девочки нет, смех даже берет. Тут же и бабушка выступила:

— Ты, Колюша, поздно не ходи, собаки цепные порвать могут, на ночь-то их спущают…

Все громко рассмеялись. Вот как бывает — смеешься и не знаешь, что тебя ждет. Страшная ночь ожидала нас.

Среди ночи меня разбудила бабушка: «Натка умирает». Я не поверил: «Где мама?» Бабушка говорит: мама пошла за врачом, сказала на десять минут, а уже полчаса ее нет, времени полтретьего, может, с мамой что случилось, надо было тебя поднять, с собой взять…

Натка дышит тяжело, со стоном, глаза смотрят мимо нас, из уголка рта тянется струйка слюны и вдруг судороги. Бабушка плачет, причитает: «Лучше бы я, старая, умерла». Мама прибежала, задыхается: автомат сломан, пришлось до гастронома… «скорая» просила встречать… выйди постой…

Приехали, взяли Натку вместе с мамой в Русаковскую больницу.

Утром пришел отец, побежал звонить. Вернулся и сказал:

— Я бы тому гаду, который телефон изломал, руку отрубил. Плохо с Наткой, аппендицит гнойный, ночью оперировали…

Весь день я думал: виноват я или нет? Сказать отцу, не сказать? И как только решал, что не виноват, становилось еще тошнее. А