Читать книгу "Мои мужчины - Саша Канес"

Но вот наконец я в первый раз наполовину дотащила, наполовину довела Игоря до туалета, а потом вернула назад. Плюхнувшись на подушки, он отер пот со лба, торжествующе посмотрел на меня и заявил, что с сегодняшнего дня готов возобновить со мной занятия сексом. В этот миг мне было непросто не послать его на хер с полоборота. Но у меня была другая цель. Я решила поставить точки над «і» и спросила, не соизволит ли он вместо бурных ласк обсудить принципиальный для нас с Катькой вопрос о совместном владении компанией.

Дальнейший разговор оказался для меня полнейшим шоком. Начав с того, что он по-прежнему не видит никаких оснований для изменения статус-кво, Игорь заявил, что для такого серьезного решения ему необходимо согласие партнеров. Когда же я изумленно поинтересовалась, кто же эти неведомые нам партнеры, выяснилось, что ими являются те самые чеченцы, которые избили их с отцом. Я не стала слушать подробности, как и когда они с папой Витей договорились с этими ублюдками, даже не поставив нас с Катькой в известность. Очевидно, что это происходило в то время, когда я между очередными выносами судна бегала как сумасшедшая по нашим общим делам. Какое право он имел не сказать мне, своему компаньону, своей женщине, в конце концов, о том, что идет на этот низкий сговор? Его сбивчивая и раздраженная речь завершилась как нельзя более уместной фразой, что я всегда должна помнить, что, можно сказать, из-за меня он лишился своего любимого «Мерседеса».

После этого его замечательного заявления я поднялась и, не прощаясь, вышла из опостылевшей мне квартиры навсегда, шарахнув дверью так, что на мою голову с потолка лестничной «летки просыпалось, наверное, полкило сухой штукатурки.

Через неделю у нас с Катькой уже была собственная фирма с тем же названием, что и поплавковский кооператив, зарегистрированная в другом районе Москвы. Все наши постоянные клиенты получили от нас уведомление о том, что мы просто поменяли адрес и перешли в другой банк, чем и объясняется изменение реквизитов сохранившего свое имя предприятия.

ПУТЧ и не только…

Известие о путче ГКЧП девяносто первого года застало меня у мамы в Серпухове. Я в очередной раз приехала туда на пару дней и надеялась наконец уговорить маму переехать ко мне в Москву. Она же не только напрочь отказывалась, но и требовала от меня бросить «спекуляцию» и продолжить учебу в МИИТе.

Несмотря на прежнее свободолюбие, после ухода отца из дома мама возненавидела все, что было связано с перестройкой, Горбачевым и коммерцией. Несколько раз она доводила меня до истерики заявлениями, что при коммунистах было лучше, что нас всех посадят, как посадили нэпманов, и что в конце концов она потеряет дочь и останется одна. Жила мама едва ли не впроголодь, не тратя ни копейки из привозимых мной денег. Они валялись в комоде и превращались в ничто. В конце концов я стала раз в неделю-две просто привозить маме необходимые продукты. После того, как я обзавелась собственной машиной, делать это стало проще. Я приезжала на рынок, забивала багажник до отказа колбасой, овощами, фруктами, минеральной водой и соками, а потом приезжала к маме домой и в ее отсутствие разгружала все это в холодильник и в кладовку. Выбрасывать продукты мама категорически не могла, поэтому вынуждена была частично съедать их, частично делиться с наиболее нуждавшимися соседками по лестничной клетке.

Соседки все, как на подбор, были отвратными и злобными тетками неопределенного постклимактерического возраста. Дети их давно спились, нигде и никогда не работали, а то и вовсе сидели по тюрьмам. Мужья еще в разгар брежневского застоя перемерли от беспробудного пьянства, от злоупотребления «Борисом Федоровичем» — клеем БФ — и прочими суррогатами алкоголя. Помощь они принимали охотно, но маму все равно не любили, а меня и вовсе называли за глаза проституткой. Мама слышать ничего плохого об этих ублюдочных женщинах не желала. Она очень сердилась, когда я ей указывала на очевидную пакостность какой-нибудь очередной тети Дуси или бабы Вали. Мама считала их несправедливо обделенными счастьем и тратила на это человеческое г… все свои душевные силы и время.

Восемнадцатого августа мы допоздна сидели за чаем и вели бессмысленные бесплодные разговоры. Точнее, говорила я одна, а мама в основном молчала, поджав губы, отчего я еще яснее видела, как она постарела за последнее время. А на следующее утро я проснулась под знакомую с детства музыку. Как известно, в дни путча Центральное телевидение упорно транслировало балет Чайковского «Лебединое озеро».

В виде разнообразия, правда, показали пресс-конференцию путчистов. Я была в шоке, когда увидела, что моя мама, любившая когда-то Мандельштама, почитавшая Солженицына и академика Сахарова, чуть ли не с любовью смотрит на трясущиеся руки алкаша Янаева и шепчет еле слышно: «Ну, вот и хорошо! Вот все и кончилось, вот и хорошо…» Когда она повторила все это раз десять, я не выдержала. Я почувствовала, что кровь приливает к голове, в правом виске за бился пульс, а откуда-то из самого низа живота тошнотворной волной поднимается животное бешенство.

Я не хотела обидеть маму резкими словами или оскорбить криком. Таким же шепотом я ответила ей: «Нет, не все, мама! Ничего еще не кончено!» Потом встала, извинилась и вышла из квартиры. Мама тяжко вздохнула, но даже не повернулась в мою сторону.

Руки у меня тряслись не меньше, чем у гэкачеписта Янаева. Я с трудом открыла дверь машины, села за руль, завела мотор и открыла для вентиляции водительское окошко — никакого кондиционера тогда у меня в машине, разумеется, не было. Все это время за мной внимательно следила бесформенная тетка в резиновых ботах — одна из маминых подруг, тетя Люда. Помнится, пару недель назад мама отнесла ей целую палку «Золотой салями», привезенную мной из Москвы. Тетка стояла возле входа в подъезд, поставив на старую шелушащуюся скамейку две авоськи, набитые стеклянными банками, собранными ею, видимо, для консервирования. Наверное, отдыхала перед тем, как подняться по лестнице на свой третий этаж. Увидев, что я тоже по смотрела на нее, она оставила банки стоять на скамейке и подошла вплотную.

- Ну, что! Отъездилась, шалава! Будет сейчас вам всем! — прошипела она и попыталась плюнуть мне в лицо.

Плевок по назначению не долетел, белесая пузырчатая масса повисла на дверной ручке. У меня возникла мысль шарахнуть эту дрянь дверью машины, но я вовремя остановилась. Я вспомнила, что она и так регулярно получает свое. Как сочувственно поведала мне мама, один или два раза в неделю к этой дрянной бабе приходит пьяница-сын с какими-то вокзальными шлюхами. Вначале они пьют, а потом начинается драка. Иногда соседи вызывают милицию, и дебошира увозят в отделение «искать пятый угол». Но напоследок сынок частенько успевает врезать матери чем под руку попадется. Вот и сейчас под левой ноздрей у нее красовалась увенчанная глубокой царапиной сизая дуля. Я улыбнулась ей, как могла, широко:

- Живите долго, Людмила Платоновна! Долго и счастливо живите! Я вам колбасы еще привезу!

Не ожидавшая такой реакции тетка опешила и замерла с полуоткрытым, как у дохлого карпа, ртом. В это время одна из двух оставленных ею авосек от недостатка равновесия перекатилась набок, а затем с унылым звоном обрушилась с лавки на асфальт. Сотни осколков заблестели в лучах выглянувшего из-за облаков солнышка, и неуклюжая жирная колода с причитаниями бросилась спасать стеклотару.