Читать книгу "Мой одесский язык - Татьяна Соломатина"

Они текут, они горят,

Как поцелуи молодые,

Всё в неге, в пламени любви,

Как зашипевшего аи

Струя и брызги золотые…

Но, господа, позволено ль

С вином ровнять do-re-mi-sol?

Оперный меня поразил весь, всем, всю и навсегда. Что на земле, что на небесах, что в царстве Аид – я никогда не забуду свой первый Оперный.

Бордовый бархат, потёртое золото, мраморные лестницы, чопорные старушки-билетёрши. Папа дал мне две монетки по пятнадцать копеек, и я купила первую в своей жизни театральную программку. Я коллекционировала их последующие лет пятнадцать и подозреваю, что этот бумажный хлам мои родители в один ужасный день выбросили. Огромные пухлые стопки театральных программок. Музыка, либретто, составы, оркестр, дирижёр… Заслуженные, народные… Чёрно-белые прямоугольники театральных программок Одесского оперного.

Галёрка.

Папины билеты были на галёрку. Ничего лучше бог не смог бы пожелать для шестилетнего ребёнка. Весь театр как на ладони. Тысяча семьсот двадцать восемь мест – ни единого пустого. Балет «Маскарад». С декорациями Ильи Глазунова. Папа так часто это повторяет, что ещё долго-долго – целый год до музыкальной школы – я думаю, что декорации – это то, что важнее композитора. Но уже тогда и сразу понимаю, что самое главное – музыка.

– У этого театра одна из лучших акустик в Европе! – почему-то шёпотом говорит папа, хотя ещё не началось. Я отмахиваюсь от него, как от назойливой мухи. Я вся превращаюсь в слух, в зрение, в обоняние, в осязание бархата кресел и отполированных перил, вхожу во вкус заядлого театрала со всей нелепостью своих новых красных лаковых туфель, синего платья и белых колгот. Я мечтаю быть чопорной старухой с программками, сморкающимся в огромной яме внизу толстяком рядом с тарелками и барабаном, листающей ноты дамой в красивом платье. Больше всего меня привлекает то огромное, глубокое, у самой сцены.

– Оркестровая яма! – шепчет папа.

– Папа, веди себя хорошо! – шиплю я на него.

Дядька, стоящий спиной к залу, постукивает палочкой. Звуки-звуки-звуки… Божественная какофония звуков – вот мой удел, вот моё, вот мне… Мне, пожалуйста, Господи!

У дядьки, стоящего спиной, взлетают руки, как крылья… И все, и вся, и всё взлетает вверх! Обрушивается водопадом, возносится хрустальным смерчем. Мир вокруг состоит из музыки. Звуки – вот первооснова бытия и смысл всего. Может, в начале и было слово. Но ещё вначале была гудящая пронзительная тишина…

И весь балет я стою. Имя мне – священный трепет. Отныне я – поклоняюсь только этим богам. Я – очарована, заколдована и ни за какие помады и пудры мира не желаю обратно, в то серое, что осталось снаружи за тяжёлой резной дверью.

А как мне нравилось хлопать! Простите, аплодировать. Вместе со всеми! Слаженно. Стоя. В зале кричали «браво»! Балерины и балеруны́ кланялись, толстая грудастая тётенька откуда-то сбоку (потом я узнала: из-за кулис) приносила цветы. И те все, в яме, тоже хлопали смычками по пюпитрам. Ну, то есть в шесть лет – «палочками по подставочкам». И люди (зрители? слушатели? публика?) долго не расходились.

Мне совсем-совсем не хотелось уходить. Папа вспомнил о том, что мне «надо» предложить в туалет. Я пошла и долго мыла руки, глядя на себя в огромное старое зеркало, и подумывала: «А что, если не выходить вовсе? Папа постоит-постоит да и уйдёт. А я буду жить в этом театре! Я просто рождена жить в Оперном! Я буду спать в ложах, есть пирожные в буфете, прокрадусь в оркестровую яму и…»

Тут в туалет зашла одна из чопорных старушек и заботливым скрипучим голосом сказала:

– Девочка, у тебя что-то случилось? Там твой отец беспокоится…

– У меня ничего не случилось, я просто хочу здесь жить!

– Это хорошее желание, девочка, – согласилась со мной чопорная старушка, сразу, видимо, поняв, что жить я хочу вовсе не в туалете. – Но папа в твоих мечтах не виноват.

Мне стало жаль папу, да и красные лаковые туфли почему-то стали нестерпимо жать. Я вышла.

– Папа! Давай ходить в Оперный каждый день!

– Ну, каждый день не получится, но мы можем с тобой ходить сюда достаточно часто! – согласился папа.

– Папа, я хочу, как они! – потребовала я.

– Ну, для этого надо пойти в балетную школу…

– Нет! Не как те, что прыгали, а как те, что сидели в оркестровой яме. Я хочу играть, как они. Все сразу.

– Тогда надо пойти в музыкальную школу.

– Завтра она работает? – деловито поинтересовалась я.

– Так сразу в музыкальную школу пойти нельзя. В неё идут, как в обычную. С первого сентября. И предварительно записываясь.

Но мне хотелось завтра! И папа сходил со мной завтра в музыкальную школу. Ближайшей была детская музыкальная школа номер два. По Чкалова вверх и по переулку Утёсова направо – и прямо до упора.

Директор, солидный брюнетистый дядька, что-то постучал по столу и попросил меня повторить. Я повторила. Но мне так хотелось добавить лихости тех, из оркестровой ямы! Поэтому я не просто воспроизвела элементарный ритмический рисунок, но ещё и добавила полифонии ногами и чуть ли не ушами… После чего сразу стала директору неинтересна.

– Мы даже семилеток берём с большой неохотой. А уж шестилеток, да не с первого сентября… Знаете, вы найдите учителя музыки частным образом, пусть он подготовит девочку, и через год приходите. Поговорим.

Папа согласился. Я надулась на папу. Папа купил мне мороженое, категорически запрещённое мамой поздней осенью, и билеты в Оперный. Мы специально прошлись за ними до самого театра. Пешком.

И снова отправились в Оперный. Было уже не так много народу. Потому что, оказывается, «Маскарад» представляла не наша труппа, а какие-то знаменитые гастролёры. Но мне было всё равно. Мне важна была сама атмосфера. Театр был моим храмом, а музыка стала моей религией. Мало кто подозревает, испытав катарсис посвящения, как труден путь послушника. Меня приняли в музыкальную школу через год. Ох, приняли. Да ещё и обнаружили на мою голову какие-то способности. Сперва одни, позже – другие. Папа очень сильно хотел отдать меня на скрипку, но всё обошлось. Как приличная русская девочка, я лупила по клавишам фортепиано.

С моих шести до моих двенадцати мы ходили с папой в Оперный театр, как на работу. Иногда по три раза в неделю, потому что чаще не было спектаклей. Я выписывала с любимой тумбы-подружки, стоявшей прямо на проспекте Мира, расписание на месяц – и мы ходили, ходили, ходили. Билеты в ложу стоили два рубля пятьдесят копеек. Примерно столько же – два двадцать пять – в первый ряд. Галёрка – и вовсе полтинник. Самые дорогие билеты на гастроли заезжих знаменитостей стоили максимум пять рублей. Даже когда я уже не первый год ходила в музыкальную школу, даже когда я уже поняла, что музыка – это колоссальный труд, – я не утратила храмовости восприятия Оперного. Специальность, сольфеджио, музыкальная литература, хор, гармония, вокал – это всё было отдельно. А Оперный – отдельно. Не говоря уже об оркестровой яме – это был не просто отдельный, а – параллельный, запредельный, неизведанный мир.