Читать книгу "Французская революция - Дмитрий Бовыкин"

И сам монарх, и его братья вели при этом двойную игру. Людовик XVI стремился заверить революционеров в своей лояльности: на людях и он, и королева не раз обвиняли графа Прованского и графа д’Артуа в предательстве и самоуправстве. В то же время и король, и королева не меньше принцев мечтали о том, чтобы вмешательство иностранных держав положило конец Революции и восстановило власть французского монарха в полном объеме.

Все это происходило на первом и втором плане. Но был еще третий план. Людовик XVI опасался, что братья смогут развить за границей такую бурную деятельность, которая вызовет со стороны революционеров непредсказуемую реакцию, – что, собственно, вскоре и произошло. Братья же чувствовали себя связанными по рукам и ногам, поскольку король не объявил никого из них ни регентом, ни наместником королевства – такой титул в прошлом иногда давался одному из членов королевской семьи вместе с властью, практически равной королевской. Есть, правда, версия, согласно которой Людовик XVI все же переправил братьям документ, наделявший их соответствующими полномочиями, но те сами не пускали его в ход, опасаясь за жизнь короля. Как бы то ни было, в глазах европейских государей братья французского короля не представляли никого, кроме самих себя, тем более что революционеры лишили графа Прованского права на потенциальное регентство, поскольку тот отказался вернуться в страну.

«Армия» эмигрантов

К осени 1791 года на восточной границе Франции были сформированы несколько вооруженных соединений из покинувших Францию дворян, многие из которых служили до Революции в королевской армии и имели опыт участия в боевых действиях. Из них самым известным, хотя изначально и не самым многочисленным, была так называемая армия Конде.

Возглавлял ее престарелый Луи-Жозеф де Бурбон, восьмой принц Конде. Один из самых знатных аристократов страны, потомок Людовика Святого и Великого Конде, знаменитого полководца Людовика XIV, крестник короля и королевы Франции, он с трех с половиной лет занимал должность Главного распорядителя королевского двора – одну из самых важных придворных должностей. Прославившись отвагой на полях сражений Семилетней войны, Конде лучше, чем кто бы то ни было, подходил на роль предводителя вооруженных отрядов эмигрантов.

Однако его армию счесть таковой можно было лишь с очень большой натяжкой. Она не имела в достаточном количестве ни оружия, ни снаряжения и на деле не представляла собой сколько-нибудь реальной военной силы. Шатобриан впоследствии вспоминал:

Армия принцев состояла из дворян, поделенных по провинциям и служивших в качестве простых солдат: дворянство возвращалось к своим истокам и к истокам монархии в то самое время, когда близился конец и этого дворянства, и этой монархии, так старик возвращается в детство. ‹…› Армия обычно состоит из солдат примерно одинакового возраста, одного роста и схожей силы. Наша была совсем иной, беспорядочным объединением людей зрелых, стариков и спустившихся с голубятни детей, говоривших на нормандском, бретонском, пикардийском, овернском, гасконском, провансальском, лангедокском наречиях. Отец служил рядом с сыном, тесть – с зятем, дядя – с племянником, брат – с братом, кузен – с кузеном. В этом ополчении, каким бы смешным оно ни казалось, было нечто трогательное и достойное уважения, поскольку люди руководствовались искренними убеждениями; оно выглядело так же, как древняя монархия, и давало возможность в последний раз взглянуть на тот мир, которого уж более нет. Я видел старых дворян, с суровыми лицами, седых, в потрепанной одежде, с мешком за спиной, с ружьем над плечом, еле идущих, опираясь на палку, а под руку их поддерживал один из их сыновей. ‹…› Все это бедное войско, не получавшее ни су от принцев, воевало за свой счет, в то время как декреты продолжали его разорять и отправлять в застенки наших жен и матерей…

Подобное военное соединение играло в основном чисто символическую роль, олицетворяя собою идеал «истинно королевской» армии, альтернативной той, что осталась во Франции и «предала» своего короля. Точно так же эмигрантский двор графа Прованского символизировал альтернативу находившемуся «в плену» двору Людовика XVI. Однако, несмотря на свой во многом символический характер, исходящая из Кобленца «угроза» дала повод для воинственной революционной риторики, приведшей в конце концов к настоящей войне.

Европа и Революция

Осенью 1791 года международная обстановка стала быстро ухудшаться. В первые два года Французской революции иностранные государи относились к ней достаточно безразлично: никто в Европе, включая родственника Людовика XVI Карла IV Испанского и братьев Марии-Антуанетты императоров Священной Римской империи Иосифа II (правил до февраля 1790) и Леопольда II (правил до марта 1792), даже не задумывался о том, чтобы воевать ради короля и королевы Франции. Значение Революции видели лишь в том, что из-за нее ослабленная внутренними неурядицами страна надолго выбыла из числа ведущих участников европейской политики. Русский посол во Франции граф Иван Симолин писал в ноябре 1789 года из Парижа: «Возможно, что в течение нескольких лет Франция не будет иметь никакого значения в политическом равновесии Европы». Сделанное 22 мая 1790 года торжественное заявление Учредительного собрания о том, что «французская нация отказывается от ведения каких-либо завоевательных войн и не станет обращать свои вооруженные силы против свободы какого-либо народа», казалось, убедительно свидетельствовало о превращении бывшей великой державы в статиста мировой политики.

Особенно этому радовались правящие круги Великобритании: не приложив ни малейших усилий, они избавлялись от своего главного конкурента в колониальной экспансии. И хотя в 1790 году опытный английский политик и мыслитель Эдмунд Бёрк в памфлете «Размышления о революции во Франции», ставшем классикой идеологии консерватизма, предупредил, что развернувшиеся по другую сторону Ла-Манша события касаются всех стран и последствия их придется расхлебывать всем миром, к нему в тот момент не прислушались. Пруссию ослабление Франции, являвшейся союзницей Австрии, вполне устраивало. Что касается самой Австрии, то хотя она и обещала, что в случае агрессии Франция получит отпор от коалиции «государей, объединенных ради поддержания общественного спокойствия, безопасности и чести их корон», но на деле и она в бой не рвалась: война обошлась бы дорого, а выгоды сулила незначительные. И если Леопольд II в июне 1791 г. обратился к Марии-Антуанетте с многообещающим заявлением: «Что же касается ваших дел, я могу лишь повторить вам то, что уже писал королю: все, что мне принадлежит, ваше: деньги, войска – словом, все», то лишь потому, что получил ошибочные сведения об успешном бегстве королевской четы из Парижа.

И только осенью 1791 года в европейских столицах забеспокоились. Аннексия Авиньона показала, что, хотя революционная Франция на словах отказалась от завоеваний, на деле для ее интервенции в любую соседнюю страну вполне достаточно того, чтобы какая-то часть населения таковой обратилась к французам за помощью.

Кроме того, у австрийского монарха, являвшегося также императором Священной Римской империи, имелся отдельный повод для недовольства. В свое время Эльзас вошел в состав Франции на том условии, что на его территорию по-прежнему будет распространяться юрисдикция имперского права. Это условие было прописано в международных договорах, заключенных Францией. Однако Учредительное собрание его нарушило, распространив действие декретов от 5–11 августа 1789 года на владения немецких князей в Эльзасе, что не могло не вызвать напряженности в отношениях с императором.