Читать книгу "Я превращаюсь в дождь - Эльвира Смелик"

Он заметил ее движение, произнося обеспокоенное: «Как ты?» – и мгновенно переменился. Сначала на лице отразились недоумение, неверие и «ты» повторилось вопросом, только уже другим:

– Ты… Ты что? Ты думаешь, я на самом деле сломал бы ей руку? – Егор приблизился вплотную, посмотрел в глаза. Олеся съежилась под его взглядом. – И ударить бы смог? И тебя тоже могу ударить? – Каждый новый вопрос звучал все громче и громче, бил по ушам. – Ты за кого меня принимаешь?

Он ухватил Олесю за плечи, придавил к стене. Неровности кирпичной кладки ощущались даже через одежду. Олеся не пыталась вырываться и оправдываться не пыталась. Потому что действительно так и думала. Не хотела, а думала. Она же видела. И чувствовала сейчас, с какой силой впиваются его пальцы в ее плечи. И ей больно. Ей тоже больно. И она зажмурилась, отвернулась, но спрятаться не получилось, крик стеганул по лицу:

– Открой глаза! Слышишь? Открой глаза! Посмотри на меня!

Словно взрыв оглушил, выбил из реальности. Присесть бы, сжаться, заткнуть уши.

Стена дрогнула от сильного отчаянного пинка, металлические двери отозвались гулом, и сразу плечи перестали чувствовать хватку чужих пальцев, но боль осталась, пульсировала, затихая.

И шаги по асфальту, тоже затихая, – все дальше, пока не растворились в обычных звуках улицы.

Дневник Олеси

Представила себя на маяке. Потому что Яна сегодня сказала:

– Ты только не обижайся, но у меня порой такое чувство, что ты до недавнего времени жила далеко-далеко от людей. Где-нибудь в сторожке посреди леса. Знаешь, как у Куприна? Читала? У тебя и имя такое же. Олеся. Или на маяке на неприступной скале. Торчала там наверху и никогда не спускалась.

А что? Я бы правда пожила. И в сторожке посреди леса, и на маяке. На нем даже особенно.

Он высокий и действительно стоит на вершине скалы. К нему надо подниматься по узкой извилистой тропинке, и это довольно утомительно и трудно. Поэтому и желающих почти нет.

А внизу – море. Оно всегда разное: то небесно-голубое, то изумрудное, то металлически-серое, то чернильно-фиолетовое. И пена белыми кружевами. А на закате и на восходе – оранжевое или сиреневое. Или малиновое. А ночью иногда светится. И это очень красиво. Можно смотреть и смотреть часами, не замечая, как летит время.

И ведет оно себя всегда по-разному. Бьется волной о камни – то сердито, с размаху, плюясь пеной и норовя обрушить берег. То ласково, будто лижет. Совсем как собака.

Я бы обязательно завела собак. Двух. Или даже трех. Огромных, мохнатых. И крылатых.

Им бы, наверное, трудно было взбираться наверх, до площадки с прожектором по крутой длинной лестнице. А мне бы хотелось, чтобы, когда стоишь на площадке, опираешься о перила, свистнуть, и они бы прилетели, хлопая крыльями. А потом сидели бы рядом, высунув языки, и вместе со мной смотрели бы вдаль. На небо, на море, на горизонт. Теплые, мягкие, добрые, верные.

Я так ясно все представила, что даже забыла, где нахожусь, и, наверное, вид у меня был очень задумчивый. Или слишком мечтательный. И глупый. Потому что Яна засмеялась:

– Ну, все! Чувствую, ты уже снова не здесь. На маяке, да?

Ее смех совсем не обидный, и подколки не обидные. Наоборот, хочется рассмеяться вместе с ней, когда она, сложив ладони, изображает, как кричит в рупор: «О-ле-ся! Спус-кай-ся!»

– Лучше расскажи, как у тебя с мальчиками.

Никак. Ну, в смысле, обычно. Леша улыбается, помогает и достает разговорами. Зато больше не приглашает на свидания.

Нет, я не расстраиваюсь. Я правда не хочу с ним.

– А Егорка?

Он тоже как обычно. Проходит мимо, не замечает, не лезет с разговорами. Иногда скользнет взглядом. Случайно. Как по стене, по столу, по стулу, по доске.

Я не знаю. Ничего не знаю. Не хочу думать. Просто спросила у Яны, почему она его всегда уменьшительно называет. Та ответила:

– Чтобы больше не относиться серьезно.

А я опять спросила:

– Он тебе до сих пор нравится?

Яна руками замахала:

– Нет. Ты чего? Я даже сама удивилась. В какой-то момент как отрезало. Видимо, оно и к лучшему, что так хорошо ударило. Зато сразу все чувства отбило. – И засмеялась опять, а потом добавила: – Ну, еще, наверное, до сих пор смущаюсь, что правду ему сказала. Поэтому так легче называть: Егорка – словно он маленький. А я старше и умнее, и, значит, нечего и смущаться.

Я попробовала, а у меня даже про себя не получилось. Только «Егор». Почему?

Потому что отношусь серьезно? Нет. Не отношусь. Никак. Ну правда.

– А знаешь, – это Яна дальше сказала, – может, ему именно такая и нужна. Как ты. Которая на крутого парня не купится, а на грустного клоуна – запросто. Он, конечно, никому не рассказывает. Да и мне Леша по секрету сдал, так бы тоже не в курсе была. У него родители пару лет назад развелись. И не как нормальные люди, а с каким-то жутким скандалом, с дележом имущества. Они и Егорку через суд делили, с кем он жить останется. А он ни с кем не остался. Не маленький ведь уже был. Психанул, послал маму с папой и ушел жить к бабке. А чтобы от них и денежно не слишком зависеть, подрабатывает у знакомого в фотостудии. Помогает со съемками, но в основном снимки фотошопит – делает из уродов красавцев. Альбомчики оформляет, всякие там коллажи, рекламные баннеры для сайтов.

Значит, прошлый раз это его отец был. На машине. Который просил с ним поговорить. Который – «Неважно. Не бери в голову». А я даже никогда не задумывалась, что мои родители могут развестись. Не представляю. Мне всегда казалось, что они изначально были вместе, чуть ли не с рождения. И по-другому просто невозможно.

Они, конечно, ссорятся и ругаются иногда. Но я же с ними тоже ссорюсь. Это вовсе не означает, что я сразу убегу из дому и перестану считать их родителями. Редкие ссоры – это нормально.

Нет. Не могу представить маму и папу не вместе. И не хочу такое представлять.

Глава 12

Воскресенье оказалось пасмурным, небо нависало грязной серой ватой. Мама велела навести порядок в комнате, и Олеся стояла у окна, сжимая в руках трубу пылесоса, и прикидывала: если поднять ее, навести на небо и засосать всю эту скучную серость, сколько ее уместится в контейнере аквафильтра?