Читать книгу "Язык огня - Гауте Хейволл"

10

Через два дня после того, как папа купил себе новый спортивный костюм, я вернулся в Осло. Экзамен приближался, был май 1998 года, но я не мог сосредоточиться на подготовке. Я вообще ни на чем не мог сосредоточиться. В последние недели казалось, что моя воля совсем улетучилась. Я подолгу валялся в кровати по утрам и не вставал, пока солнце не заглядывало в окно. Я одевался, съедал оставшуюся еду и добирался до читального зала только к двенадцати. Там я находил свободное место, складывал книги стопкой перед собой, сидел и смотрел на движение на улице Св. Улава. Читать я не мог. Я едва открывал книги. Внутри меня было пусто. И это пугало. Никогда раньше со мной такого не случалось. Я терял контроль и все равно оставался совершенно спокойным. Почему я так реагировал? Ведь многие оказываются в подобной ситуации. У многих остается дома смертельно больной отец. Многие переживают то же самое и собираются сдавать экзамен, сидят в читальном зале и живут относительно нормальной жизнью.

Разве нет?

Я забыл про дедушкино пальто и очки. Я совсем забыл, что собирался стать интеллектуалом. Я забыл всех и вся. Остался один я, который не знал, что произойдет, и все равно был совершенно спокоен. Я сидел в столовой, обедал вместе с другими, как обычно. Аккуратно и торжественно я стоял в очереди, получал тарелку с тремя картофелинами, кучкой тертой морковки и рыбными фрикадельками, плавающими в соусе, шел к кассе и платил. Я ставил поднос с едой на стол, за которым уже сидели, наливал воду в стакан, брал соль, перец и салфетки. Я был все тот же. Сидел и ел, как прежде, говорил с другими, как прежде. Единственно, на меня иногда нападали приступы смеха. Кто-то рассказывал анекдот или забавную историю, и я мог рассмеяться так, что чуть не падал со стула. Остальные смотрели на меня и улыбались. Еда застревала в горле, и мне приходилось бежать в туалет, чтобы успокоиться. Но кроме этих приступов смеха все было нормально. Экзамен приближался, а я не прочитал ни строчки за несколько недель. Книги лежали дома. Я их больше не открывал. Все время я был спокоен и удивлялся тому, как легко это получается. Легко, спокойно, но при этом я сохранял какой-то контроль. Я ходил по коридорам библиотеки в «Домус Нова» в центре Осло, посреди города, который вроде бы должен был стать моим, но все вокруг рушилось. По коридорам, читальному залу и столовой начало распространяться волнение. Я выхватывал обрывки разговоров. Иногда спрашивали о чем-то меня. «Что пишут о теа culpa в теории права? Что об этом говорит Фалкангер? Написано ли об этом у Лёдрупа?» «Да», — отвечал я спокойно. Я уверенно делился соображениями, что у Лёдрупа об этом что-то было, а может, и у Фалкангера тоже. Надо только добраться до дома и проверить. Но, когда я приходил домой, я ничего не делал. Я плюнул на все. На все мечты. Амбиции. Все мои представления о будущем. Все, к чему я стремился. Образование. Карьера. Будущее.

И все из-за папы.

Книги лежали дома нетронутыми, а я болтался по городу. Я переходил улицу Св. Улава и спускался дальше по Университетской улице мимо Национальной галереи и большого серого здания издательства «Гильдендаль» и там поднимал взгляд на сосредоточенных людей за оконными стеклами. Может, они читали рукописи? Что-то, что потом станет романом или сборником стихов? Я вспомнил давние слова Рут, которые никогда по-настоящему не забывал. Но и не смел им верить. Я же тогда пообещал себе, что больше никогда не буду врать, и я никогда не мечтал стать писателем. Скорее наоборот. Я должен стать юристом. У меня все должно быть в порядке и под контролем. Я должен знать закон вдоль и поперек и отличать правильное от неправильного. Я должен стать кем-то совсем другим. У меня нет ничего общего с так называемыми людьми искусства, людьми, которые, по моему мнению, выпали из общества, не смогли получить образование и вместо этого начали рисовать, или писать, или делать еще что-нибудь в том же роде, что как бы придавало их жизни оттенок смысла и достоинства.

Все те, кто оказался на темной стороне жизни. Эти мысли были еще живы во мне.

Я стоял и вглядывался в здание издательства «Гильдендаль», и было в нем что-то заманчивое в лучах теплого майского солнца, и, когда я зашагал дальше, я сообразил, что издательство напомнило мне балкон в старом магазине в Браннсволле, где флагшток нависал над дорогой, — на этом балконе я так мечтал постоять, оглядывая местность.

Я прошел мимо «Норвежского театра» и вышел на улицу Акешгата. Поднялся по широким ступеням у здания правительства и наконец оказался у Дейкманской библиотеки. Туда-то я и направлялся. Когда я вошел, все вдруг стихло, не только вокруг меня, но и внутри. Все замерло. Напряжение спало, я успокоился и несколько часов просидел, читая романы и поэтические сборники, пока голова не затуманилась. Я повторил то же самое на следующий день, и через день, и через два дня я снова был там. До сих пор помню особый, кислый запах на лестнице, ковер посередине, мокрый и хлюпающий внизу и почти совсем сухой наверху, перила, стертые до блеска касанием множества рук, все эти полки с книгами, во много сотен раз больше, чем дома в библиотеке Лаувсланнсмуэна, и спокойный женский голос, раздававшийся из громкоговорителя каждый вечер чуть раньше восьми часов, он сообщал, что уже пора отправляться домой, потому что библиотека закрывается.

За день до экзамена он позвонил. Был вечер, и я только что вернулся из Дейкманской библиотеки с целым пакетом новых книг. Телефон весело защебетал в кармане, я положил пакет и подошел к окну.

Голос его звучал слабее, будто бы он выпил. Но он не пил, папа никогда не пил. Я стоял у окна и смотрел на уличные фонари, раскачивающиеся на натянутом поперек улицы проводе.

— Завтра великий день, — сказал он.

— Ты о чем? — удивился я.

— Разве ты не сдаешь экзамен?

А, ну да, — ответил я.

— И все под контролем?

— Вроде как, — ответил я.

— Ну, ни пуха! — сказал он.

— К черту, — ответил я.

Потом мы говорили о других вещах, не помню уже о чем. Он первым повесил трубку. А я долго стоял с телефоном в руке. Потом накинул куртку, отправился в паб поблизости и заказал пиво. Так я поступал впервые, и наверняка это было по мне заметно. Я не знал, как сказать: «Одно пиво, пожалуйста». Или: «Светлого». Или: «Ноль пять». Поэтому в конце концов просто коротко кивнул в сторону крана за стойкой, и девушка, стоявшая там, подумала, наверное, что я иностранец, не говорящий ни по-норвежски, ни по-английски. Я стоял как-то неловко у стойки и ждал, пока наполнится мой бокал, потом сел в глубине паба и принялся пить долгими глотками. Потом встал, заплатил и вышел навстречу мягкому вечеру. Я боялся, что меня заметит кто-нибудь из знакомых или я встречу кого-нибудь из родных мест, хотя это было совершенно немыслимо, и по дороге я никого не встретил и благополучно дошел до дома. Там я долго стоял посреди комнаты.

На следующий день я явился на экзамен ровно в 8:30. В большом спортивном зале на западе города я сел вплотную к стене и отчетливо написал свое имя и экзаменационный номер. Потом я сдал работу и вышел на солнце. Написал имя и вышел. Вот и все. Мне только что исполнилось двадцать, жизнь только начиналась, настоящая жизнь. Я оставил все старое и собирался стать самим собой. Но при этом я спокойно и с холодной, ясной головой написал свое имя и сдал все экзаменационные листы совершенно пустыми. Я шел по утреннему солнцу, а в кустах шиповника щебетали птицы, я спустился к станции и в одиночестве ждал поезда в центр, различая ровное гудение города. Со мною что-то творилось. Разве не я собирался чего-то достичь в жизни? Разве не я хотел стать адвокатом? Разве не я отправился в Осло, чтобы стать самим собой? И все-таки это случилось. Я сел в поезд в направлении центра, но на самом деле я отправился в чужой мир. Когда поезд скрылся под землей, я стал вглядываться в свое неясное отражение в стекле, а когда поднялся наверх и вышел на свет перед фонтаном у Национального театра, понял, что теперь я нахожусь на темной стороне жизни. И теперь меня несет прочь с правильного пути. Теперь никто не может мне помочь. Теперь я там, где обещал себе никогда не оказываться. И уже слишком поздно.