Читать книгу "Комната страха - Вадим Левенталь"

Мы выскакиваем на улицу, пробегаем мимо загородок, в которых до сих пор давятся желающие попасть внутрь. На нас смотрят, но хотя бы не показывают пальцами: видимо, название клуба настраивает на побег из него в ущерб чинному выходу. Я останавливаюсь отдышаться, но Полина тянет меня дальше: погнали!

То ли она видит сзади парней, то ли это так работают колеса, и ей просто хочется бегать – так или иначе, я только за: мы несемся вглубь площади, перескакиваем трамвайные пути, огибаем каменную фигуру того, кто при жизни носил водяную фамилию, перелетаем широкие скамьи – на Краудпляйн тусят, гомонят: люди сидят на парапетах фонтанов, лежат на траве, стоят и ходят, – исполинская фигура Полины не может найти себе места, Полина перепрыгивает через людей и наконец рушится на траву, увлекая меня за собой, подкатывается к парню в шортах и с волосатыми ногами и начинает страстно с ним целоваться, перекатываясь, закатывая его на себя сверху, а меня толкает к другому (другу?), который оказывается африканцем; я впервые в жизни целуюсь с негром.

Краем глаза я вижу две пары ног, пробегающих мимо, но действительно ли это они – и если обманут был один, то почему они гонятся за нами вдвоем, – бог весть. Мои руки ложатся на плечи незнакомого мужчины – во мне шевелится отвращение, но, кажется, я получаю от этого отвращения наслаждение. Могла бы я задушить его? Почему я об этом думаю?

* * *

Почему мы говорим о раскольниках? Я пытаюсь понять, как мы на них вышли, и не понимаю. Полина пытается объяснить ребятам про никонианскую реформу (это, типа, как Лютер? – нет, наоборот), – но как вообще могла об этом зайти речь?

Нацеловавшись, она сбросила с себя своего парня и стала хохотать. Потом, так же хохоча, рассказывала про немца и русского (и я ему говорю: я его сутенер, давай полтинник). Ребята – белый оказался высоким красавчиком с широченной улыбкой и разве что слишком низким лбом, а мой – крепышом с очень красивыми мечтательными глазами, – хохотали тоже, потом спросили про полтинник, Полина вынула его и стала им размахивать, как флагом. Дэвид, черный, сказал, что они как раз думали, где взять кэш, мол, его товарищ (он тут где-то, на площади) знает, где взять по дешевке truffes, он может взять на всех, – и Полина не раздумывая отдала бумажку.

Я немного испугалась, всё же грибы не моя чашка чая, но Полина замахала руками, сказала, что я дура и ничего не понимаю, что truffes – это даже не совсем грибы, что кайфа в них всё равно что в кефире алкоголя. Я еще робко предложила тогда лучше выпить, но тут Полина серьезно сказала, что за это штрафуют.

Как бы то ни было, теперь где-то в окрестных улочках нам покупают псилоцибины, а Полина, взбудораженная, как ракета на старте, рассказывает нашим новым друзьям про раскольников. Мы сидим на газоне, скрестив ноги, вокруг гудит ночной город – смех, плеск воды и щелканье фотокамер. Сладкий запах травы щекочет горло, и хочется пить. Дэвид и Свен отвлекаются на телефон – звонить товарищу, спрашивать, как дела, – но Полину не остановить, она переходит на русский и едва не кричит мне: раскольники были правы!

Я слушаю ее, хотя это трудно: украдкой я слежу за Дэвидом – у него спокойные движения уверенного в себе сильного животного, такого, пожалуй, подушкой не задушишь. Они были абсолютно правы – вопрос о языковой норме упирается в вопрос о бытии Божьем! Я чувствую, что нужно хотя бы что-то сказать, чтобы дать понять, что я в теме. Да, говорю я, в начале было Слово, – Полина аж взвивается: именно!

Потому что если языковая норма меняется, и мы признаём это нормальным, то это значит только то, что норма есть вариант ненормальности. И если нет источника абсолютной языковой нормы – нет и быть не может – это значит только то, что Бога нет, – вот что сразу поняли раскольники.

Видимо, это какая-то часть Полининой диссертации, и мне нужно то ли поспорить, то ли что-то еще – но вместо этого я смотрю на Полину, на ее круглое, добротное лицо и полные длинные руки, представляю себе, как я занялась бы любовью с ней, думаю о том, почему я об этом думаю, и моя мысль снова буксует в этой колее. Я говорю, что хочу пить. Дэвид гладит меня по колену, и я не убираю его руку.

Норма есть вариант ненормальности – Полина повторяет это еще раз по-английски для ребят. Дэвид поднимается, обещает найти воды. Когда он уходит, второй, Свен, тянется к Полине, она отодвигается от него и говорит: вообще-то мы пара, – про нас с ней. В подтверждение она целует меня в губы – меня трясет от возбуждения, хотя это стыдно и ничего особенного в ее поцелуе нет.

Дэвид возвращается вместе с гонцом, протягивает мне воду и садится в круг, кинув в центр полиэтиленовый пакет. Мы грызем круглые белые клубни: на вкус как грецкий орех, разве что горьковатый. Свен говорит, что на всех, пожалуй, маловато, Дэвид просит меня передавать воду по кругу. Полина ложится на спину, и ее голова оказывается у меня на коленях. Дэвид шепчет мне что-то на ухо по-голландски, щекочет губами шею – мне смешно, я не могу сдержаться и падаю на траву – что ты ржешь? – хохочет Полина, – я им про серьезные вещи…

Между тем мне, в сущности, страшно за свою шею: для меня вдруг становится очевидно, что нет на свете более хрупкой вещи, чем она.

* * *

Полина повисает на мне и Дэвиде и жарко дышит мне в ухо: смотри, Катюха! Мы движемся по тесной улочке, вдвойне тесной от горячих, в основном мужских тел: здесь курят, пьют пиво из бутылок, обнимаются, целуются; в глазах у меня рябит от бритых затылков, накачанных мускулов, крепких обтянутых задниц и нескончаемой вереницы лиц – белых, черных, азиатских, юных, взрослых, красивых, страшных, сладострастных, безразличных, я чувствую, как проскальзывают по мне слегка неприязненные взгляды; Полина в восторге.

Из открытых дверей баров несется музыка, на улицу беспорядочно выставлены высокие стулья, свалены в кучи пакеты с мусором, и неподвижно светят неоновые огни – всё это проплывает мимо нас, будто внутренности затонувшего корабля, я чувствую себя батискафом, и на одну секунду меня посещает страстное желание разбить стенки своей раковины, чтобы стать частью этой экосистемы, поселиться здесь каким-нибудь полипом, актинией, медузой.

А что с Вилли, кричу я Полине, мы его грохнули? Полина кивает: подушкой задушили. И сбросили в пруд. Она серьезна, но, с другой стороны, это ее способ шутить – с каменным выражением лица. Более того – она может делать вид, что шутит, чтобы не говорить правду как правду. Я пытаюсь разглядеть правду в ее глазах, но это не лучший момент: в глазах у нее – исступленный восторг; возможно, она ловит с клубней что-то, чего не поймала я.

Мы сворачиваем в узкий проход, который даже не назовешь улицей: двигаться здесь можно только гуськом, и с теми, кто идет навстречу, расходиться, прижимаясь к стене. Граффити на высоте спины бледные: вытерты спинами. Нам обязательно идти по самым наркоманским притонам? – кричу я Полине по-русски. А куда бы ты хотела, дорогая? – хохочет она, – отвести тебя в музей эротики? В музее эротики я была в прошлый раз, это очень смешно – примерно как облитый водой пушистый кот. Полина идет вслед за мной, а сразу за ней – Свен. Он спрашивает, почему мы смеемся, – Полина говорит, что мы обдумываем план, как его придушить. Ну и как? – В страстных объятиях, сладкий!