Читать книгу "Вальс деревьев и неба - Жан-Мишель Генассия"

После обеда она заново причесалась, устроилась в высоком кресле в своей гостиной и заявила, что готова к нашему сеансу, но я впервые отказалась рисовать ее в этой позе и предложила перейти в сад, на скамью у колодца, или же поставить стул у зарослей самшита, или даже пусть стоит, почему бы нет?

— От этой жары сдохнуть можно, — запротестовала она. — Нам будет лучше внутри.

— Нет, будет лучше, если мы окунемся в природу, во внешнюю жизнь. Тебе не хочется сменить позу?

— Да нет, не очень. А зачем? Ты же все равно будешь рисовать меня. И потом, скоро дождь пойдет. Придется спешно спасаться.

— Тучи пройдут мимо. Дождя не будет. Ну же, идем в сад.

Я вышла, не оставив ей времени на ответ, взяла стул, опробовала разные места и в результате пристроила его у большого куста алых роз. Элен уселась на стул, я попросила ее откинуться на спинку, с прямыми плечами, скрестить руки и принять невозмутимый вид. Потом села сама на табурет, напротив нее, положила блокнот на колени и принялась работать сангиной. Я сделала так, как подглядела у Винсента: наметила линию горизонта на уровне двух третей листа. Эта простая линия освободила меня, и в голове сложился будущий рисунок.

— Так ты не хочешь узнать новость, которую я для тебя приберегла? — спросила она минуты через две, стараясь не шевелить губами. — Это касается твоего отъезда в Нью-Йорк.

Я перестала рисовать, приподняла голову. И она заметила улыбку, которую мне не удалось скрыть.

— Что происходит? Ты нашла выход?… Или отказалась от своих безумных планов?

— Я не уверена, что поеду в Нью-Йорк, я, конечно, уеду, но у меня все спуталось в голове. Думаю, я кое-кого встретила.

— Что ты хочешь сказать? Или ты встретила, или ты не встретила.

— Просто я не знаю, что из этого выйдет.

Элен встала, подтащила свой стул и села напротив. Поглядела по сторонам и наклонилась ко мне.

— Это Жорж?

— Если б это был он, я бы не сказала, что кого-то встретила.

— А кто тогда?

— Один художник, отец лечит его в Овере.

— Он болен!

— Не очень. Немного чудной, и все.

— Известный?

— Его очень ценят, но его работы не покупают, это так сложно.

— И что между вами было?

— Ничего. Ну, я его поцеловала.

— Что?!

— Один раз, всего один раз.

— Ты влюбилась в него?

* * *

«Лантерн», 12 февраля 1890 г.

«В театре „Ла Монне“ в Брюсселе вчера прошла премьера французской оперы „Саламбо“ в пяти актах и семи картинах по знаменитому роману Гюстава Флобера… Музыку написал Эрнест Рейер, автор снискавших овации „Статуи“ и „Сигурда“.

„Саламбо“ сыграли в великолепном зале. Не было ни одного свободного места, за исключением королевской ложи, пустовавшей по случаю кончины герцога де Монпансье. Кресло стоило 100 франков, и очередь стояла с воскресного вечера… Новая опера была принята с большой теплотой, почти с энтузиазмом. Помимо достоинств самого произведения, этот успех объясняется еще двумя обстоятельствами: 1. Вкусы бельгийской публики менее строги, чем вкусы парижской. 2. В прекрасном приеме, оказанном „Саламбо“, присутствовала и доля протеста против парижской Оперы, которая пренебрегла этим творением».

* * *

Дождь, который давно собирался, хлынул, когда я вернулась в Овер. Я надеялась успеть до него, но, когда я вышла из здания вокзала, пришлось открыть зонтик. Я шла, низко склонив голову, когда недалеко от нашего дома меня окликнул голос:

— Эй, Маргарита!

Винсент пытался с грехом пополам укрыться под козырьком у входа в дом Морелей.

— Винсент! Как дела?

— Я заходил к тебе, но никого не было, я подумал: может, она не хочет меня видеть.

— По средам я бываю у моей подруги Элен и… Этим утром я вас искала, но так и не увидела.

— Я обнаружил чудесный уголок на природе, неподалеку отсюда, долго работал, а на обратной дороге меня застал дождь, я не хотел замочить полотно.

— Встаньте здесь, вы весь промокли.

Я прикрывала его как могла своим зонтиком, но места не хватало на двоих и его картину. Он держал ее на весу, чтобы ее не коснулись брызги ливня.

— Я могу проводить вас на постоялый двор, — предложила я. — Можете укутать ее своей курткой. Если поторопимся…

— Это ее не спасет. Лучше я подожду; так ей ничего не грозит. Просто холст не лучшего качества.

Я поворачивала зонтик во все стороны, чтобы найти, под каким углом он лучше защитит нас, но когда я прикрывала его, то вода лилась на меня, а когда оказывалась под зонтом сама, то его и картину окатывали брызги.

— Делать нечего, берите зонтик, мне ничего не страшно.

Я отдала ему зонт, и теперь укрытой от потоков дождя оказалась только картина. Вода стекала по моему лицу, атласная шляпка насквозь промокла, и в очень скором времени волосы тоже, как и платье с накидкой. Но мне было все равно, он обнял меня за плечо, мы прижались друг к другу, и не знаю, сколько времени мы так простояли на безлюдной улице, укрывшись от всего мира, мокрые, прильнувшие друг к другу. Он коротко дышал, я почувствовала, как его рука притягивает меня ближе, он поцеловал меня — под портиком, который не защищал ни от дождя, ни от ветра, а я обняла его и прижала к себе так крепко, как не прижимала никого и никогда. Этот поцелуй был бесконечным счастьем, и мне показалось, что я обратилась в птицу, которая взлетела высоко в небо.

* * *

«Лантерн», 14 февраля 1890 г.

«Исправительный суд департамента Сены приговорил герцога Орлеанского, сына роялистского претендента на престол и самого являющегося претендентом, к двум годам заключения за нарушение закона, запрещающего доступ на французскую территорию политическим наследникам семей, царствовавших во Франции… Начиная с этого момента можно полагать, что героический любитель спаржи со стеблями будет вынужден… отсидеть два года… Это было бы отречением от Республики перед лицом утверждения монархии роялистским генштабом… Правительство само должно решить, до какой степени следует склонить голову перед дерзкими требованиями орлеанистов».

* * *

Я не знаю, как сложится мое завтра[33], не сыграют ли со мной дурную шутку мое воображение и моя надежда, не окажется ли тщетным сжигающее меня пламя, но и эта неуверенность, и туманные грезы, и промедление перед последним шагом в пропасть — я принимаю их спокойно, почти безмятежно, как если бы следовала велениям судьбы и понимала, сколь напрасны попытки избежать ее. Я не испытываю ни малейшего намерения сохранить благоразумие или обуздать свое сердце, а еще меньше — принять ту участь, которая была мне предначертана; напротив, я хочу сделать все, что в моей власти, чтобы устремиться к свету, и тем хуже, если он меня ослепит, у меня такое чувство, будто я просыпаюсь после долгого оцепенения и наконец-то дышу, наконец-то становлюсь самой собой.