Читать книгу "Солнце на антресолях - Наталия Терентьева"

Я прибавила шагу, потому что явственно услышала голоса. Я убегу, конечно, в случае чего. Я бегаю на первый юношеский разряд. А если не убегу? Будущий офицер не имеет права на страх… Когда я читаю о героях Великой Отечественной войны или героях современных войн, попадавших в плен, выносивших страшные пытки и не сломившихся, я пытаюсь представить это на себе. И… понимаю, что я так не смогла бы. Это очень страшно. Перенести это можно только с помощью Бога, наверно. Иначе не объяснить. Но герои Великой Отечественной все были атеисты… Значит, верили во что-то другое, что помогало им. В Родину, наверное. В коммунизм. Хорошо, что они не узнают никогда, что все их идеалы, ради которых они воевали, сломаны. И никто больше ни во что по-настоящему не верит. Кроме Татьяны Юрьевны и ее подруг, которым лучше, чем другим, – они нашли своего, понятного им Бога, и ни в чем не сомневаются.

Во что, например, верит Мошкин? Я хотела и об этом с ним поговорить. Но теперь уже не получится. Дело не в том, что я не умею прощать. Но он сегодня показал, как он на самом деле ко мне относится. Плохо относится. Я ведь поняла, что именно он мне предложил. Поэтому он так глупо смеялся. Мальчики и девочки предлагают друг другу вступать в интимные отношения. Можно подойти, например, к Мяке и сказать: «Будешь со мной встречаться?» Это значит, что я согласна прийти к нему домой, когда нет его родителей, или привести его к себе. Потом обязательно нужно сфотографироваться в постели и поставить эти фотографии в открытый доступ, чтобы все могли увидеть, что у нас с ним близкие отношения. Зачем так нужно? Не знаю. Так многие делают. Не все, конечно, но многие. Их родители, скорей всего, просто не в курсе – не заглядывают на страничку своих детей или же считают, как говорит Дылда, что мы все имеем «право на выбор».

Дылда как раз больше всего любит опытных девочек, у которых уже перебывало не по одному парню. Она говорит, что они, в отличие от тех, кто шарахается от парней, более твердо стоят на своих ногах и всегда сумеют отличить хорошего человека от плохого. Вот, кстати, кто еще любит поговорить на тему добра и зла. Только у Дылды критерии очень странные. Те, кто приходит ей рассказывать чужие секреты – это «хорошие люди», так же как те, кто подлизывается к ней, кто «не боится узнавать жизнь»… Получается, что каждый вкладывает в понятие «добро» все, что хочет. Так ведь не должно быть?

У нас в классе есть девочка Мила, перебывавшая со всеми парнями, кто пытался с ней сблизиться. Она при этом довольно хорошо учится, и у нее специализация именно химия. Если она сдаст Единый государственный экзамен по химии на высокий балл, Дылде выдадут большую премию и будут везде ее хвалить. Поэтому Мила у Дылды на особом счету. Даже не знаю, кого она больше любит – Пандейкина, который снимает бездарные утомительные ролики про себя любимого и удивительные свойства серной кислоты, про себя и электролиз, про себя и катализаторы… – или Милу.

Пандейкина Дылда может воспевать целый урок, забыв про план, про обещанную самостоятельную. У нее внутри как будто включается какая-то глупая кнопка, Дылда перевозбуждается, краснеет до самых ключиц и ниже, краска ползет по ее сильно открытой костистой груди (Дылда любит откровенные блузки), она начинает быстро дышать, часто говорить, брызгая слюной, сверкая глазами, повторяя на разные лады «Анатолий, м-м-м… Анатолий… Анатолий…», переступать на месте, как будто заводя внутри мотор, и потом вдруг срываясь с места и гоняясь по классу из конца в конец, широко размахивая руками, оживленно что-то рассказывая, без начала и конца, резко останавливаясь, начиная снова, вдруг спрашивая кого-то: «Что я сейчас сказала?! Два!!! Слушать надо учителя!!!» А повторить то, что она говорит, невозможно. Она говорит в таком состоянии полную ерунду.

Но Милу она любит по-другому. Милу она даже как будто и не замечает, особо никак не выделяет, не нахваливает, редко ее спрашивает. У Милы, наверное, вполне заслуженная пятерка – мне трудно судить, все оценки мы получаем за самостоятельные и контрольные, которые каждый пишет за себя, чужие результаты не видит. А проверяет их… Мила. Если случайно зайти после уроков к Дылде в кабинет, там часто можно увидеть Милу, которая пьет кофе – одна или с Дылдой. Или проверяет наши работы. У Дылды так заведено – во всех классах. Все работы проверяет лучший ученик, свою в том числе.

Когда однажды разгорелся небольшой скандал из-за того, что мама одного мальчика застукала его с Милой прямо в своей собственной постели (и было это еще в восьмом классе), Дылда всячески уговаривала ту маму пойти на мировую, не выносить сор из избы (то есть из Дылдиного – из нашего – класса), вообще никуда мусор не выносить, хранить его в своей душе и помалкивать. И уговорила, убедила, что ничего особенного в этом нет. Любовь – это прекрасно. Наверно, мама мальчика не поверила, что это любовь, и забрала его из нашей школы.

Размышляя про добро и зло в интерпретации знакомых мне людей, я благополучно вышла к остановке. Голоса, которых я испугалась, остались позади, я недолго подождала троллейбус, села в него. Ехала одна некоторое время по плохо освещенной дороге. Через остановку в троллейбус вскочил… Мошкин, потный и перебудораженный. Наверно, он бежал по дороге, чтобы как-то прийти в себя. Что его так оскорбило? Ведь это я должна была оскорбиться его предложением.

Увидев меня, Мошкин в первую секунду разулыбался, потом нахмурился и отвернулся. Я тоже отвернулась к окну. Не в моих привычках грустить и обдумывать происходящее в состоянии глубокой грусти и печали. Но сейчас хотелось сделать именно так. Поэтому, чтобы не прийти к неприятным выводам о жизни вообще, я заставила себя не думать, а считать деревья, машины, людей, фонари. И запоминать числа. Заняв этим свою голову, я перестала печалиться.

Когда я снова посмотрела в сторону Мошкина, его уже в троллейбусе не было. Решил не выходить со мной на одной остановке, выскочил раньше.

Неприятный осадок, оставшийся после сегодняшнего волонтерского рейда, быстро прошел. Я поднялась на четвертый этаж в доме без лифта к старушке Надежде Ивановне, долго стучала, потом долго из-за двери объясняла, кто я – она раз от разу все дольше вспоминает меня. Потом ждала, пока она откроет свой единственный замок в шаткой обшарпанной двери. Ей все делать очень трудно. У нее есть где-то дети, но она не помнит где. Или не хочет говорить.

– Ты Саша? – спросила меня Надежда Ивановна.

– Да, Надежда Ивановна.

– В тот раз ты как-то по-другому выглядела, – покачала головой моя подопечная, но все же впустила меня.

Я нашла ее сама. Однажды в магазине я видела, как пожилая женщина, а лучше сказать, очень старая женщина, аккуратно одетая, заплатила за продукты, сложила все в пакет, поставила пакет на стол, отвернулась, чтобы высморкаться. Высморкалась, сложила платок, убрала его в карман, повернулась и пошла прочь. Я думала, кто-то сейчас ее догонит – родственник или помощник. Но сумка так и стояла, а старушка уходила прочь. Я заглянула в пакет – продукты. Молоко, кефир, хлеб, морковь, конфеты, кусочек сыра… Колеблясь, я взяла пакет и догнала старушку.

– Вы забыли пакет? – спросила я.

– Нет, – пожала плечами та.