Читать книгу "Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы. - Ирина Витковская"

Весь вечер мы с подружкой у неё в общаге слушали музыку и болтали, а ровно в десять родная «шестёрка» приняла меня в свои ночные объятия. Я доверчиво села к окну напротив двери, на своё любимое место, и… Ровно пятнадцать минут одиннадцатого троллейбус остановился возле кинотеатра, у которого было назначено свидание. Я сидела, замерев, как испуганный заяц, у окна, и смотрела, а напротив, на освещённом пятачке, совершенно один, мечется от колонны к колонне бедный маленький мичманок в своей отглаженной парадной форме. И бешеный стыд, и жалость, и бесконечные сожаления заливали краской моё лицо… Зная, что торчу в окне, словно манекен в витрине, я почему-то не могла собраться с силами и пересесть на другое место. Поэтому только молила о том, чтобы «кавалер» меня не заметил, и мысленно понукала замерший троллейбус: «Ну скорей же, ну уезжай!» А он не спешил. Куда спешить? Он дал мне намучиться, натерзаться, почувствовать минуту остановки как вечность и только после этого не спеша захлопнул двери и… «Ду-у-у-у-у-у-ра…» – запели его провода. Это было правдой. Я прижималась пылающей щекой к холодному стеклу, а он не баюкал меня, как обычно, а поддавал мелкой тряской по виску, жёстко подбрасывал и швырял при резком торможении…

В восьмидесятых-девяностых со своим вечерним другом я встречалась только раз в год. В далёком уральском городке, куда мы с мужем уехали по распределению, троллейбусы не ходили. Да и, честно сказать, частые командировки в Свердловск, город, где были все виды транспорта, не приносили удовольствия от встречи с троллейбусом. Дневной ли, вечерний, тот был мне чужим и ходил по незнакомым маршрутам…

То ли дело город моего детства: там троллейбус всегда оставался родным. Из года в год я наблюдала изменения в его внешности и характере. Он посолиднел, обзавёлся «гармошкой», перестал так много работать – появились многочисленные маршрутки, а ещё часть пассажиров пересела на личный транспорт. Троллейбус стали гораздо чаще красить, хотя бы потому, что теперь этот заслуженный работяга возил на своих боках рекламу… Он уже так много повидал, что превратился в философа, это чувствовалось в самой атмосфере салона. И показывал он мне теперь тако-о-ое… И знакомил с такими необычайными персонажами!..

Мне почти сорок. Время – нулевые. Зимний, морозный вечер, мы едем с институтской подружкой, как и двадцать лет назад, болтая взахлёб, по привычному маршруту. Я сижу у прохода и смотрю вниз. Рядом со мной останавливаются толстенные ноги в войлочных потёртых сапогах и чулках «в резиночку». Они стоят, как вкопанные столбы, даже не притоптывают и не переминаются от холода. Я, медленно холодея, робко поднимаю глаза вверх, скользя по потёртому суконному пальто, и вижу круглое, красное, улыбающееся лицо со странно-выпуклыми глазами… Напрягаюсь и делаю попытку уступить место. Не принимает. Не это ей от меня нужно. А что? То же, что и всем, в сущности – чтобы слушали.

– Шизофрению они … боя-а-атся, твари… обнародую… зрение своё… – бормочет, улыбаясь, странная фигура, глядя мне прямо в глаза.

Я изумлена. Говорит она, несмотря на простецкий внешний вид, без характерного деревенского говора, без фрикативного «г», по которому я и в Антарктиде своего земляка опознаю.

– Я чу-ую, вижу… Они хотят, – тётка сторожливо оглядывается и понижает голос, – чтобы я на органы работала, на ор-р-ганы… А я – не-е-е-т… – она хитро улыбается. – Я ведь… – она понижает голос до шёпота, – душу Ленина видела – вот так, как тебя! – И так зыркает на меня, что никаких сомнений не остаётся – точно, видела.

Потом снова продолжает нести что-то про «ор-р-ганы», про тварей… И я, ловя боковым зрением Олькины очки и полуоткрытый рот, сиплым от волнения голосом вдруг вклиниваюсь в её околесицу:

– А… как она выглядела – душа Ленина?

Щёлк! Мгновенное понимание в глазах, речь опять становится осмысленной и даже выразительной, глаз хитро подмигивает:

– Душа Ленина-то?.. А вот представь, – тётка растопыривает толстые пальцы вдоль салона троллейбуса, – идёт по проходу такая баби-и-ща двухметровая в красных сапогах… – душа Ленина, кто же это ещё может быть? И идёт, и так наклони-и-лась уже над парнишкой одним… А я: «Не тр-р-онь мальчишку!» Я ведь – знаешь, какая? Я их не боюсь никого!

И так это у неё убедительно звучит, так завораживает и подчиняет, её сумбурная речь и круглый глаз втягивают в себя целиком и меня, и Ольку с её блестящими очками и полуоткрытым ртом…

Как мы оказались на улице, не помню. Троллейбус спас, не иначе. Выплюнул нас как-то поспешно там, где ещё рано было выходить, и мы, совершенно очумевшие, потопали к Набережной. Кругом безлюдье, замёрзшая река, бархатная темнота и фонари… Фонари в чудесном ореоле золотого света, притянувшие к себе мириады мерцающих снежинок… Волшебство!

А троллейбус… Что ж, троллейбус в который раз умчал неизвестно куда, очередную из своих неоконченных странных историй. Поступил, как обычно. Где он их доскажет, кому? Кто их досмотрит? Где у них окончание, где начало? Я не знаю… Только подсознательно чувствую: это ещё не всё.

Иногда я с усмешкой думаю: вдруг там, куда отлетает душа, когда приходит её срок, ждёт меня какой-нибудь сумасшедший троллейбус вроде гарри-поттеровского «Ночного рыцаря»?.. Там дурашливо орёт кондукторские слова высунувшаяся из раскрытой двери всклокоченная голова какого-нибудь Стэна Шанпайка. И будет носиться всю ночь этот призрачный транспорт по заснувшему городу, шугая с насиженных мест остановки и афишные тумбы, и будут сладко спать его пассажиры (и я с ними), накрытые пуховыми одеялами, и видеть во сне странных людей и их странные истории, недосказанные когда-то…

Единственный мужчина, который…

Вечером звонила Вяземская и орала так, что трубку приходилось держать подальше от уха.

Машка Вяземская – моя институтская подруга и доморощенный психоаналитик, постоянно пытающийся удержать глупую меня от совершения разных глупостей. Трубка раскалилась и вибрировала, эпитеты «придурочная», «идиотка», «олух царя небесного» грозили взорвать мою барабанную перепонку.

Что же такого я натворила? Ни за что не угадаете. Немыслимое. Уступила (хотя меня никто об этом не просил) должность своему начальнику, вытряхнутому руководством из высокого кресла. И ладно бы начальник был приличным человеком! Так нет же, Эдуард Евгеньевич всегда изумлял окружающих потрясающим невежеством даже не в области науки (к науке он, по счастью, не имеет отношения), а в плане общей культуры. Его представления о ней сравнимы разве что с представлениями двоечника-восьмиклассника. Этакий в некотором роде духовный гопник. Что совершенно не мешало ему много лет твёрдой рукой перемещать своё вёрткое, неустойчивое каноэ по неспокойному морю общего руководства.