Читать книгу "Лев Яшин. Легендарный вратарь - Александр Соскин"

Невозможно было сдерживать слезы, когда проплывали заключительные кадры фильма – пусть постановочные, но самые щемящие: Лев Иванович Яшин на безлюдном стадионе «Динамо», опираясь на подлокотник костыля, последний в жизни раз занимает давно оставленное место в тех самых воротах, с которыми сроднился за два десятка лет, гладит на прощание штангу и словно нехотя, медленно, затрудненно покидает изумрудное поле, а камера, все дальше удаляя и тем самым уменьшая еле передвигающуюся фигуру, наращивает вокруг нее вакуум пустого пространства. Так и впечатался в сознание этот многоликий символ – и горького одиночества, и заброшенного, а может, выброшенного за борт поколения победителей, да и всей уходящей эпохи.

Но если финиш российских футбольных знаменитостей часто похож драмой преждевременного ухода, то загораются светила по-разному. Таланты, даже гении раскрываются двояко. Одни обнаруживают себя сразу, покоряют сердца без труда, хотя и не могут без него поддерживать свою природную одаренность. Другим требуются долгое время и отчаянные усилия, чтобы вытащить наружу глубоко запрятанные способности. Труд для них, вопреки старым законам фотографии, одновременно проявитель и закрепитель, главное условие прорастания таланта. Тот же Стрельцов был рожден футбольным вундеркиндом и поражал воображение уже в 17 лет. В таком же возрасте без видимых усилий занял ворота сильного армейского клуба и сборной России сегодняшний последователь Яшина – Игорь Акинфеев. А сам Яшин горбом зарабатывал место под солнцем и продрался в основной состав «Динамо» только к 24–25 годам.

Уже достаточно испив из чаши славы, Яшин осознавал, что он-то из простых смертных, потому что слишком хорошо помнил, как нелегко она доставалась. В «Записках вратаря» (1976) сравнивал: «Спорт открыл миру многих выдающихся людей. Разные они представляли явления – «человек-гора», «человек-молния», «человек-дельфин», «человек-птица». В прозвищах этих выражено удивление перед сотворенным природой чудом и преклонение перед теми, кто не похож на нас, смертных. Не могу пожаловаться, что спортивная слава обошла меня стороной. И писали обо мне тоже немало. Но никогда не доставалось на мою долю эпитетов вроде «человек-птица» или «тигр». И это справедливо. Я к категории феноменов не принадлежу. Никогда ноги не хотели меня подбрасывать в воздух сами, наоборот, отталкиваясь для очередного прыжка за мячом, я ощущал, как велика сила земного притяжения. Никогда мяч не лип к моим вратарским перчаткам сам, наоборот, нас с ним связывали отношения, какие связывают дрессировщика с коварным и непокладистым зверьком. Так что, если мое имя и осталось в футболе, то обязан я этим не матери-природе и не счастливым генам. Чему же? Дать ответ непросто. Наверное, прежде всего тем, среди кого рос и воспитывался, кто учил меня работать и играть в футбол. Обязан обстоятельствам, сделавшим мою жизнь такой, а не иной. Наверное, самому себе я тоже обязан, потому что, трудясь, не страшился измазать руки, не кривил губы от соленого пота, не стеснялся признаваться себе в собственных слабостях…»

К тяготам жизнь приучила рано, очень даже рано. Леве не исполнилось и шести, как умерла мать, Анна Митрофановна. Отец, Иван Петрович, рабочий-шлифовальщик авиазавода, с утра до позднего вечера пропадал на предприятии. Предоставленный сам себе, сын начал было отбиваться от рук. Целыми днями торчал во дворе, шкодничал вместе с другими сорванцами. Это был обыкновенный двор на Миллионной улице в Богородском близ Сокольников.

Дом, где рос будущий вратарь, принадлежал заводу «Красный богатырь». На заводе этом работали мать, дядья, тетки, жившие одной большой семьей со всем своим потомством в трехкомнатной квартире первого этажа. Всего шаг из окна вел во двор, который был населен, даже перенаселен живым, шпанистым ребячьим народом. Развлекались как могли. Играли в казаки-разбойники. Гоняли в футбол тряпичным или дермантиновым мячом, купленным вскладчину Зимой сами заливали каток и носились до упаду. Многие держали голубей, и Лева с отцом тоже.

Тогда, да и позже, во времена уже моего, послевоенного детства, это были самые популярные дворовые занятия. Но соседствовали они с менее безобидными. Лев Иванович вспоминал, что в кривобоких темных сараях, теснившихся во дворе, изготовляли железные пистоны, чтобы подкладывать под трамвайные рельсы. Когда по ним проходил трамвай, все окрестности, к испугу прохожих, оглушали автоматные очереди этих шутейных взрывов. Зимой с покатых сарайных крыш спрыгивали на лыжах, как с трамплина, возвращаясь домой с ушибами и синячищами. Подолгу катались на трамвайных буферах.

Однажды зимой, рассказывал через много лет Иван Петрович, Левка прибежал домой весь зареванный в одном валенке. Оказывается, второй при таком катании соскочил на ходу, сын через какое-то время спрыгнул, помчался назад по путям, но пропажу так и не нашел. Вот тогда отец совершил поступок, на который долго не мог решиться. Нет, не надрал уши, не отшлепал его, на это не был способен, а… второй раз женился. Ко всему прочему понял, что сыну нужен женский догляд.

В дом вошла новая хозяйка – Александра Петровна, ставшая ему второй матерью. Они понравились друг другу. Родился младший братишка – Борис. Но «лафовой» жизни скоро пришел конец. Конец детства, которое так крепко врубилось в его память:

«Мне посчастливилось участвовать в четырех чемпионатах мира, выступать в команде, выигравшей Кубок Европы, играть в знаменитом «матче века», на мой прощальный матч собрались крупные звезды мирового футбола. Но вот странная вещь: многие детали этих событий стерлись, а детство, рядовое детство рядового мальчишки, стоит у меня перед глазами. Думаю я, произошло это потому, что слишком коротким было оно, детство ребят, родившихся в конце 20-х годов. Мальчишки и девчонки моего поколения учились на токарей, нянчили маленьких братишек и сестренок, стояли в очередях за хлебом, мечтали о побеге на фронт и лишнем куске рафинада. Мы приносили домой получки и рабочие карточки. В общем с детством пришлось расстаться задолго до срока. Тогда мы этого не понимали, а теперь я часто вижу себя маленьким, иной раз во сне вижу. Проснешься и думаешь: эх, пожить бы во сне еще хоть часок…»

В июне 1941 года Александра Петровна отвезла Леву в деревеньку близ Подольска, к родным, на летние каникулы. Но походы в ночное, по грибы, долгожданная рыбалка так и не состоялись. Через несколько дней началась война, и мать вернулась за ним, чтобы отвезти обратно, в Москву. В доме все чаще звучало незнакомое слово «эвакуация».

В октябре загрузились в эшелон, отправлявшийся под Ульяновск, куда срочно перебазировали отцовский завод – знаменитый 500-й. Жили в палатках, потом в бараках впроголодь, мотались в деревню за десяток километров, чтобы обменять вещички на еду, а Леве пришлось сперва нянчить малыша-брата и, едва закончив пятый класс, 13-летним встать к станку, вкалывая по две смены вместо ушедших на фронт.

Случилось приобщение к суровой взрослой жизни в начале осени 1943 года. Никакой неожиданности для Левы не было, он сам постоянно канючил:

Пап, а пап, возьми меня с собой на завод.

Мал еще, давай учись, – раздавалось в ответ.

Но однажды отец вернулся с работы озабоченный. Молчал-молчал, а потом произнес, обернувшись сначала к жене: