Читать книгу "Наша тайная слава - Тонино Бенаквиста"

Она хочет, чтобы я сообщил ей, куда можно сходить в квартале, какие тут есть достопримечательности — все, что может знать старожил этого берега. Я не тороплю события, подпускаю ее к себе, как приручают воробья; держусь учтиво, но отстраненно, будто скрываю ужасные тайны за своими дверьми. Едва усевшись, она догадывается о необъятности моей берлоги и удивляется, что я живу тут один. Сразу же определяет меня на роль почтенного старца, много пожившего и достойного уважения, а себе отводит роль юной девушки на выданье, которой надо всему научиться. Решительно, эта малышка хорошо воспитана, но сам я не уверен, что хочу корчить из себя мудреца, готового поделиться опытом. Какой же актер хочет закончить жизнь в шкуре суфлера? И какая инженю нуждается в том, чтобы узнать про ловушки, в которые попадет? Кроме моего отца с его наукой, я не признавал никаких советчиков, никаких любителей читать лекции, никаких брадатых зануд, которые учат правилам, но никогда тому, как надо их преступать. Нет, красивая Луиза, последний удел старика отнюдь не пресловутая мудрость, которая мне ни к чему, а способность прислушаться наконец к своим ощущениям. Он оставляет их интенсивность ради чего-то неуловимого, летучего. Когда его разрушающееся тело перестает на мгновение донимать его, он успевает дать название какому-нибудь оттенку цвета или расслышать песнь дрозда, заглушенную гулом города. Он млеет при виде дерева, восторгается ветром или просто овощем, и ничто не чарует его сильнее, чем возможность вновь обрести вкусы и удивления детства, всего того, что он утратил в пути, но что его чувства никогда не забывали.

— Благодаря всего лишь запаху размоченной в чае мадленки можно написать тысячи страниц и отправиться на поиски утраченного времени…

Ей ни о чем не говорит этот отсыл к Прусту, но она выходит из положения, назвав меня поэтом. А ведь я и в самом деле был им, по-своему, — сочинял свои александрины из редких эссенций, рифмовал благоухания и в конце концов исчерпал все фигуры стиля. Смешивая перец с корицей, я получил оксюморон; добавив штришок мяты к орхидее — гиперболу. А сколько метафор, сколько образов были внушены утонченным осмосом ароматов? Я знал, что ваниль, смешанная с амброй, добавит нотку меланхолии, что любая красная ягода — малина, вишня, смородина — в сочетании с производными от гераниола пробудит детские воспоминания и что ничто лучше не напомнит звездное небо, чем фиалка, затерянная среди королевского папоротника.

Наше первое свидание продлилось до наступления вечера. Я не допустил ошибки, не искал десять поводов увидеться снова. Мне ведь еще помнятся эти богатые и стареющие женщины, которые пытались меня соблазнить в те времена, когда большие парфюмерные дома носились со мной, как с вундеркиндом. Еще привлекательные, породистые, но патетичные из-за того, что слишком хотели изображать из себя роковых красавиц в возрасте, когда уже балуют своих внуков. Немного чересчур накрашенные, подчеркнуто элегантные, вечно ничем не занятые и готовые на все, лишь бы стать необходимыми, они беспрестанно ловили искорку желания, которое могли бы заронить во мне. Сегодня мне удалось не повторить их ошибок, я по-прежнему придерживался своей стратегии и вел себя как вельможа, замкнувшийся в башне из слоновой кости. Собственно, она сама решила в следующий раз принести абрикосовый пирог к «Дарджилингу». После ее ухода я чувствую себя опустошенным из-за усилий выглядеть любезным, чуточку отстраненным господином, тогда как на самом деле я во всех подробностях изучал малейший изгиб ее тела. Мои пальцы все еще дрожат после того, как я пожал ее руку, а гостиная больше, чем когда бы то ни было, похожа на палату умирающего.

Мне вдруг хочется успокоить себя насчет того, кем я был так долго — волшебником, который всякий раз, представляя свою новую работу, вызывал столпотворение на Елисейских Полях. Я перетряхиваю ящики и нахожу забытые флаконы с почти выдохшимися духами, но мне довольно открыть «Шарм» — и мои пятидесятые годы разом возвращаются ко мне. Всего одна капелька на моем запястье — и тысячи женщин окружают меня и прославляют. Гордые и элегантные, все звезды. В превосходных нарядах, под которыми я воображаю их нагими и уже обращенными к Новому Свету, тому, что поглотит нашу старушку Европу. Мэрилин Монро сказала про «Шарм», что он пахнет сладко, как грех. Его доминирующей нотой была тинктура мускуса в сочетании с ветивером, слегка подчеркнутым нюансом апельсина. Сегодня это классика, которую девушки хотят заполучить, став женщинами. Каждые три-четыре года новая рекламная кампания вновь выводит его на сцену. Но самая прекрасная дань признательности — это мои клиентки, почитающие мой «Шарм» своей кожей, мои живые цветы, мои пьянящие посланницы, моиатласные футляры, мои благоуханные пейзажи, одновременно музы и творения. Когда одна из них невзначай задевает меня на улице, у меня возникает ощущение, будто я овладел ею — на время вздоха.

* * *

Каждое утро я, как старый привратник, подстерегаю миг, когда Луиза пройдет через мою лестничную площадку. Там, где другой прижался бы ухом к своей двери, мне достаточно втянуть в себя след ее прохода по лестнице. Она душится какой-то туалетной водой с эссенцией бергамота, которую считает свежей и бодрящей, но это все равно что орхидея, принявшая себя за герань. Кожа Луизы приходит в противоречие с любой кисловатой доминантой, она требует, скорее, какого-то травяного и маслянистого оттенка. Я видел мало женщин, которые умели бы сразу попасть в цель. Часто их выбор кажется им любовью с первого взгляда, хотя это была всего лишь неудачная встреча. Я уже давно научился подбирать им спутника жизни; может быть, они и изменят своему мужу, но моим духам — никогда.

Этим утром я снова буду играть роль посредника.

Моей первой мыслью было заглянуть в косметический отдел большого универсального магазина, я был даже готов удивиться какой-нибудь находке. За двадцать последних лет я был не слишком внимателен к эволюции в моей области, я от нее даже надменно отвернулся, словно говоря своим преемникам: Впредь выкручивайтесь без меня. От скольких симпозиумов, юбилеев, награждений я отказался из опасения оказаться выставленным на всеобщее обозрение, словно рождественская фигурка, с которой смахивают пыль раз в год. Еще мне было любопытно прогуляться по какому-нибудь престижному бутику на Больших бульварах, где продаются все спреи и кремы парижского шика. У меня сразу же возникло ощущение, будто я попал на концерт современной музыки, где с цепи сорвалась сотня обезумевших инструментов: настоящая какофония запахов. К основным аккордам примешивались многочисленные фальшивые звуки, к знакомым классическим нотам добавлялись крикливые, хмельное тут сталкивалось с пронзительным, а напыщенное — с откровенным диссонансом. Демонстрируя мне флакон в виденасеченной на квадратики гранаты, продавщица объясняла мне, насколько духи унисекс выявляют нынешнюю тенденцию. Если под унисексом надо понимать идею двуполости, то, по-моему, она достигла своего апогея в тот день, когда в холле отеля «Уолдорф Астория» в Нью-Йорке я наблюдал появление Марлен Дитрих в смокинге — она вся лучилась светом и смущала своей двусмысленностью. В духах, которые мне подсовывала продавщица, не было ничего еретического и отдающего серой, всего лишь желание маркетинга извлечь выгоду из беспокойства подростка, который оттягивает момент, которого так опасается, — когда он должен утвердить либо свою женственность, либо свою мужественность. Ни в коем случае нельзя дарить Луизе эту бездушную бурду и никакую другую из этих трехгрошовых поделок, которые скисают к середине дня и предают вас в наихудший момент. Вернувшись домой с пустыми руками — и успокоенный при мысли, что мир духов остался там, где я его оставил, — я снова открыл дверь своей мастерской, чтобы выйти из нее лишь через три дня.