Читать книгу "Дом ангелов - Паскаль Брюкнер"

У большинства людей случаются приступы филантропии. У нее это было перманентное состояние. Ее милосердие было превыше всех невзгод, неумолимо простирала она его на свою паству. Горе тому, кто смел ей перечить. Не согласиться с ней значило оскорбить всех проклятых мира сего. Она могла быть и жестокой: публичное унижение входило в ее излюбленный сценарий. Негодование свое она копила и выплескивала его разом по вдохновению. Вспышки ее гнева вошли в легенду. Она, например, гордилась тем, что отчихвостила певца Боно в беседе с Кристианой Аманпур на канале CNN. Лидер группы U2, разглагольствуя о голоде в мире, некстати спутал Монровию и Фритаун, Либерию и Сьерра-Леоне. Она не спустила ему этого ляпсуса, напомнив, что балагану шоу-бизнеса далеко до реальной жизни. Ангажированный солист не простил ей этого афронта. В «Доме ангелов» Изольда установила железную дисциплину. Сложности были дороже всего ее сердцу: в насыщенной гневом атмосфере она находила какое-то эпическое величие. Эта обезумевшая Юнона могла ругаться, как ломовой извозчик. Шея ее багровела — вот-вот ударит. Однажды она случайно выронила из сумочки американский кастет, украшенный черепами. Она конфисковала его у молодого курда и тут же выбросила в помойку. У Камеля был целый ящик, полный бритвенных лезвий, ножей, дубинок, нунчаков, конфискованных у «гостей». Не жаловала Изольда и неправительственные организации и особенно артистов левого толка.

— Все эти активисты из ассоциаций подобны дамам-патронессам девятнадцатого века: у них есть свои цыгане, свои нелегалы, свои иммигранты, свои женщины, подвергающиеся насилию, и они носятся с ними как с писаной торбой. Не говоря уж об актерах, которые используют угнетенных для личного пиара. Они позируют в Сахеле или в Бангладеш с рахитичными негритятами, с голодной детворой. А попозируй-ка с нашим парижским клошаром, который к тому же еще и воняет, — это не так гламурно и не окупается.

Антонен продолжал собирать сведения о ней на разных сайтах. Были в ее биографии теневые зоны. Она стала объектом яростной полемики, затеянной знаменитым английским эссеистом Кристофером Хитченсом, автором критического труда о Матери Терезе (The Missionary Position, Лондон, 1995), со страниц которого он обвинял святую в неоказании помощи людям в опасности, в так называемой вербовке душ, в болезненной одержимости абортами и контрацепцией. Хитченс, взявший интервью у Изольды в Калькутте, — ей было тогда восемнадцать лет, — описал ее как «самую сексуальную, но и самую фанатичную монашку» из всех, встреченных в этом узком кругу: она-де беспрекословно повиновалась приказам основательницы, отказывая в обезболивающих умирающим и в операциях больным, если на то не было воли «самой». «Она бросалась на лежащие тела, — писал Хитченс, — так, будто они принадлежали ей испокон веку, и обещала им рай сегодня же. Надо было видеть, как это восхитительное создание оспаривало живые скелеты у других спасателей, индусов, мусульман, протестантов, отвоевывало их, как долю рынка в бизнесе милосердия, складывая вповалку на тележки или подручные носилки, — поразительное зрелище. Она не спасала — она выбирала свою квоту несчастных».

Изольда хотела тогда подать в суд, но Мать Тереза ее отговорила. Когда журналисты спрашивали ее об этом эпизоде, она ссылалась на свою молодость и безграничное восхищение албанской монахиней, тем временем канонизированной Ватиканом.

Но ей прощали всё — ее любили. Каждое утро, в дождь ли, в ветер, она выходила на пробежку в соседний парк Анри Барбюса, длинной шпилькой сколов собранные в пучок волосы. Шпилька представляла собой кусок рога, заточенный, как кинжал: было чем отпугнуть агрессивно настроенных подонков, часто встречавшихся в этих местах. Своими скульптурными формами она притягивала всевозможную шпану. Каждую неделю она на личные деньги покупала букеты роз и расставляла их по всему дому. По воскресеньям дарила лилии или тюльпаны всем своим «товарищам» — некоторые из них настолько не привыкли к подобным знакам внимания, что отказывались, подозревая насмешку. Были и такие, что топтали цветы. Изольда ничего не говорила, подбирала смятые стебли с терпением, внушавшим страх. И так до тех пор, пока, в следующее воскресенье, подарок не принимали.

— Даже парии имеют право на красоту, особенно парии.

Получив в свое время соответствующую квалификацию, она сама делала желающим маникюр и педикюр, обрабатывала изъеденные грибком гноящиеся пальцы, вырезала вросшие ногти. Она также делала женщинам массаж, помогала им краситься, чтобы «вновь обрести самоуважение». По субботам был «парикмахерский день», самых заросших бродяг усаживали в ряд на стулья и подстригали им космы, а Изольда, вооружившись лупой и пинцетом, сосредоточенно обирала вшей. Она лелеяла своих обездоленных, как садовник цветы. Возвращение к жизни тех, кто получал работу, был поводом для маленькой церемонии и дежурной речи:

— О ты, чудом вставший на ноги, никогда не забывай, из какой бездны тебе посчастливилось выбраться. И будь готов помочь тем, кому повезло меньше, чем тебе.

Благосклонная правительница своего маленького королевства, она билась с административным трибуналом департамента Сена-Сен-Дени за право хоронить своих постояльцев в саду. Их последний вздох тоже должен был принадлежать ей.

— Это мои дети, я хочу, чтобы они оставались со мной, каждого из них я люблю как сына.

Имела она и свой двор — в конце недели, после работы, у нее собирались молоденькие студентки из Венсенна и Вильтанеза, хорошенькие негритянки и магрибинки, боготворившие ее. Она звала этих поклонниц «смуглыми Растиньяками» за амбиции, заставлявшие их работать не покладая рук, чтобы вырваться из своей среды, из пут архаичных семей и обскурантистской религии. Ее тщательно обставленная комната напоминала кукольный дом в пастельно-розовых тонах, на грани слащавости. На полках стояли фарфоровые статуэтки, гипсовые ангелочки. Шкафы ломились от платьев от-кутюр, пальто, кожаных курток, дорогого белья. Вечера с обильными возлияниями заканчивались поздно. Особо избранные имели право остаться на ночь — для них ставили в коридорах раскладные койки, — и все они соперничали за благосклонность Героини, к вящему огорчению Бетти по прозвищу Колобок, которой Изольда откровенно пренебрегала. Иногда ее заходили навестить бывшие соратницы по Индии, такие же гранд-дамы, как она, с длиннющими фамилиями, которые пришепетывали, поджимая губы, и с волнением рассказывали о своих маленьких сиротках из Бенгалии, о своих дорогих прокаженных из Ориссы. А раз в полгода она устраивала в «Доме ангелов» благотворительные обеды, куда приглашались дамы в шляпках и каменьях, артисты левого толка, миллионеры-гуманисты, готовые платить 1000 евро за мисочку зеленого горошка, панированный эскалоп и крем-брюле с кислой виноградиной. Они были так счастливы пообщаться с Дивой и увидеть живьем ее вшивую братию, что порой удваивали ставку. Два часа шоссе Депортасьон было запружено шикарными лимузинами с личными шоферами. Сойдясь ненадолго, два мира вновь расставались, богатство возвращалось в свои особняки, нищета оставалась на дне.

Вечерами, когда бездомные спали — помещения позволяли разместить максимум два десятка, — Антонен с Изольдой отправлялись в старом грузовичке «на промысел», подбирать бродяг, дрожавших от холода по канавам. Они всегда привозили одного-двух и, накормив, укладывали в теплую постель. Потом они сидели вдвоем в ее кабинете на втором этаже и беседовали. Полки были заставлены классиками марксизма и «третьего мира», Энгельс соседствовал с Лумумбой и Францем Фаноном, на стульях громоздились кипы «Монд дипломатик». Вся эта литература была знакома Антонену — он видел ее у отца. Мало-помалу эти вечера вдвоем с ней стали традицией, и когда ее не было, он грустил. Он окончательно поселился в отведенной ему каморке и дома почти не бывал. Иной раз в полночь, вдруг проголодавшись, они покидали Пре-Сен-Жерве и отправлялись в Париж. Она надевала джинсы, кожаную куртку и на своей машине, красивом черно-сером «мини» — этот автомобиль, да еще мотоцикл были единственной откровенной роскошью, которую она себе позволяла, — везла его в маленькие оживленные кабачки в XVIII округе, где у нее была квартирка-студия. Иногда, нахлобучив синий берет à la Че Гевара, она устраивала так называемые вечеринки «Текила-бум-бум». Пила она изрядно — коньяк, водку, мохито, кайпиринью. Под хмельком заказывала огромные стейки с перцем. Глядя на ее хищные зубы и окровавленный рот, Антонен только диву давался. Никогда он не видел, чтобы женщина так обжиралась и не толстела. Хорошенько выпив, она расслаблялась, травила глуповатые байки, пускалась в откровенности, которые делали ее человечнее и не вязались с ролью суровой жрицы, которую она обычно играла. Бывало, она перечисляла наизусть все крайне правые организации Европы и Латинской Америки — то была память о семье, так как ее отец всех принимал у них дома в Буэнос-Айресе. Самые радикальные группировки, полный европейский перечень — негационисты, антисемиты, красно-коричневые завораживали ее. Особенно ей нравились «Мотардз Гой»[12]из Венгрии, по крайней мере, за их абсурдное название. Энергии в ней было хоть отбавляй, спала она мало, целыми днями была на ногах. Еле живого от усталости Антонена засыпала вопросами, хотела все о нем знать.