Читать книгу "Рабыня Вавилона - Джулия Стоун"

Музыканты, игравшие за дверью, ввалились в зал, веселье шло полным ходом. Адапа посматривал на отца. Набу-лишир был доволен. В сторонке, как раз под окном у самого потолка, он беседовал с Сумукан-иддином и его поверенным. Купец вдруг обернулся. Адапа закусил губу. Интересно, когда они успели сговориться? Быть может, в тот час, когда он впервые увидел Ламассатум…

В-этот момент Адапа услыхал ее имя. Сердце зачастило. Он облизал сухие губы. Рассказывали историю, почти анекдот об одной неунывающей вдовушке, которая полквартала. Это была не его Ламассатум, другая, другая. Он глубоко вздохнул. Очень хотелось ее увидеть, ее гибкий стан, легкую грудь, темные глаза, почти лишенные блеска, — радужка сливается с широким зрачком в золотом ободке.

Иштар-умми совсем непохожа на Ламассатум. Она уже созрела для замужества и родов, а в Ламассатум присутствует какая-то недоговоренность, смешанная с очарованием ребенка.

Он снова видел желтое платье, просвеченное солнцем, очертания ног, которых мучительно хотелось коснуться, пусть даже через ткань. Бедняжка Иштар-умми. Он не станет ее обижать, и, быть может, потом она все ему простит.

Домой возвращались за полночь. Адапа дремал, обхватив возницу за туловище, положив голову на его широкие лопатки. Стучали копыта лошадей. Колесница казалась баркой — одной из тех, что ходят по Евфрату. Плыла бурая луна, и алая звезда, предвестник несчастья, светилась как глаз дракона. Но Адапа ничего этого не видел.

Время от времени он вскидывал голову, потом, точно в яму, соскальзывал в сон. Иштар-умми танцевала, качая бедрами, ее большая грудь жила отдельно от хозяйки. Иштар-умми соблазняла его. Ламассатум смеялась и лила воду из кувшина, мерцающую и густую, как смола. Он любовался девушками, трогал себя за мочки уха, в груди разлилось тепло.

Рабы на руках отнесли его в постель. Сквозь сон Адапа слышал, как далеко перекликается стража.

Глава 14. ПЯТОЕ НИСАННУ

Солнце медленно вставало над храмами, алела и золотилась восточная часть Эсагилы, а громадный зиккурат ступенями поднимался в рассветное небо, поделенное на полосы света и сумрака, с мягкими границами, точно их растирала белыми задумчивыми пальцами прекрасная молодая женщина. Еще белел тоненький край луны, как еле видный шрам меж бровей красавицы, но звезды уже померкли.

В целле, где стояла статуя Мардука, звучали слова эпоса о сотворении мира, голоса жрецов, как дым курительниц, поднимались к темным сводам, в их звенящую пустоту. Слепой жрец у входа шевелил губами. Ночь бежала, обжигая ступни.

Начинался новый день, пятое нисанну, пятый день новогодних празднеств, храм готовили для молитв и жертвоприношений, жрец-заклинатель надевал ритуальное платье для обряда очищения святыни.

День разгорался. Шум города не тревожил этих стен, ничто не нарушало величия древних камней. Служители распевали гимны, едва-едва пахло миртом, лавандой и ладаном. Запах, смешанный с печалью. Здесь не было посторонних. Мардук ожидал приношения.

Жрецы собрались во внутреннем дворе, у входа в целлу; монументальные башни, украшенные изразцами, разрезались по диагонали полосой света, в нишах еще стояли сумерки цвета дорогого армянского вина. Песнопения, прославлявшие Мардука и жену его Царпанит, слышались в любой части храма.

Привели белого барана, и смотритель храмовой кухни в длинном складчатом одеянии перерезал ему горло. Нажертвенник упали черно-коралловые капли, молитвы зазвучали громче, резонируя, во дворе, где с каждым мгновением становилось светлее. Жрец-заклинатель кропил высокие сплошные стены храма кровью. В мертвом глазу животного отражалось солнце золотым кипящим бликом.

Барана положили на носилки и понесли, отмеряя кварталы города, под шум веселящейся толпы к Евфрату, и его мутно-зеленые волны подхватили искупительную жертву. Смотритель кухни и жрец-заклинатель под обрядовые песни покинули храм, они удалились в пустыню до окончания празднеств, ибо, принеся жертву, сами стали нечистыми. Часовня Набу в Эсагиле снова украсилась «золотым небом» — тонким покрывалом с вплетенными золотыми нитями. Ждали скорого прибытия бога из храма в Борсиппе.

Но более всех ожидал гостей из Борсиппы верховный жрец Варад-Син.

С той ночи, когда время перескочило на первое нисанну, он совсем утратил покой. Он ожидал от нее письма, но ответа все не было. Дни шли, и он хотел отправить еще одно послание Анту-умми, но сдерживал себя, понимая, насколько опасно в его положении выглядеть смешным.

Церемония искупительного жертвоприношения закончилась, он не мог идти, ноги отказывали Ва-рад-Сину. Тогда он сел в повозку и опустил покров, чтобы укрыться от солнца.

Жара усиливалась с каждой минутой и, закрывая глаза, верховный жрец снова видел цепочку пятен, черных, как кровь на жертвеннике, в странном сумраке с нечеткими размытыми краями.

Стало трудно дышать. Варад-Син отодвинул тонкую ткань и снова увидел мелькание лиц, глаза женщин, блестящие поверхностным блеском, как дешевые украшения, пестроту улиц. Зеленые колпаки пальм, виднелись над низкими стенами домов. Синее безоблачное небо казалось подпаленным изнутри. А еще совсем недавно оно было засыпано адамантами созвездий.

Жрица из Борсипиы отсутствовала, но Варад-Син с замирающим сердцем ждал ее в великом городе. Он чувствовал, что их встреча обязательно должна произойти, а предчувствие никогда не обманывало Варад-Сина.

В целле курились ароматические масла. Горели светильники, окрашивая овалы ниш, их условную глубину. Варад-Син знал, что Навуходоносор вот-вот придет, поэтому старался думать лишь о нем и о Мардуке. Наконец услышал шаги. Царь не умел ходить, как леопард, шаги его были тяжелы.

Навуходоносор быстро вошел и в молчании остановился перед большой статуей Мардука. Его сопровождали жрецы в дорогих облачениях, с выражением торжественности на физиономиях. Варад-Син стоял перед статуей, лицом к вошедшим, такой же застывший и суровый, как Мардук. Навуходоносор неотрывно смотрел "на бога. Лик Мардука, возвышавшийся над всеми, почти потонул во тьме, — обеспокоенные светильники озирались, желтый свет туда не доходил.

— Приветствую тебя, господин, от имени всеведущего бога, верховного законодателя Мардука, в его доме, — проговорил Варад-Син громко. — Предай себя в его руки, покайся в делах своих и возрадуйся, ибо грозный бог явит милосердие царю Вавилона.

Эхо, наконец, онемело, забилось в самые темные углы под сводом — новорожденная бабочка с мокрыми, мятыми, слипшимися крыльями. Навуходоносор отвел взгляд и вздохнул. Медленно, тяжело, точно руки его были из бронзы, он снял с себя все знаки царской власти. Жрецы помогали ему. С минуту он помолчал, собираясь с мыслями. Нужно быть откровенным, дать богу отчет о делах истекшего года, признаться в своих скверных деяниях.

— Я, Навуходоносор, царь Вавилона, пришел сюда в пятый день от начала года, чтобы говорить с тобой, бог всемогущий, бог силы, сотворивший мир. Сердце открою перед тобой, и уста мои скажут во. благо мне.