Читать книгу "Нора Баржес - Мария Голованивская"

Она выбрала папу. Галина Степановна тоже сказала ей: «Держись отца, он наш мужик, понятный». Она выбрала папу, потому что он любил ее. Ей было достаточно видеть его мельком вечером или в выходные, достаточно, чтобы он был источником ее счастья. Она вытолкнула Нору из своих мыслей, желаний и даже страхов.

Каждый день этот веселый трамвайчик-лифт, идущий по маршруту «судьбы квартир мраморного подъезда», с привычным поскрипыванием отправлялся в путь. Он должен был пройти за указанное время дневные, а затем ночные часы, не теряя легкости хода и не застревая между этажами и остановками. Пассажиры трамвайчика гримасничали, болтали ногами, сидя на своих унитазах, ковыряли в носах, боялись и капризничали, говорили в нелепые телефонные раковины слова разной тяжести и разного смысла. Трамвай все время застревал на третьем этаже, и в данном случае это означало, что очень скоро кто-то из пассажиров выйдет на остановке, и на их место заступят новые жильцы-пассажиры. Но на какой остановке? И почему это должно непременно коснуться Норы, Павла и других обитателей их – ничего не скажешь – премилой квартирки?

Потому что там шла война.

Кто такая Рита? – спросила она однажды вечером у Павла. – Может, пусть мама остается с Ритой, а я всегда буду с тобой? Хочешь? Всегда, всегда…

Вот она настоящая суета сует – 23 февраля и 8 марта, бессмысленная, как и положено суете, опустошающая, как и положено суете, разоряющая душу и тело, как и положено суете.

Странные празднества имени мужчин и женщин, вечеринки и подарки с пьянством в первом случае и подхалимством во втором.

Реставрационные мастерские лихорадит, люди в постоянной озабоченности и загуле, ни от кого ничего не добьешься – ни мазута, ни лоскута.

Это не дает ей сосредоточиться, она все забывает, роняет, страдает сильнее прежнего головными болями, слабостью, рассеянностью, ей надо собирать Анюту, покупать, складывать, но почему-то эти странные праздники солдат и ткачих встают ей поперек дороги, и она спотыкается о них, как о верстовые столбы, вехи, вечно вырастающие у нее на пути.

Утром она подолгу смотрит на свои худые ноги и думает о старости, о том, что не сможет больше околдовывать мужчин, заставлять их ради нее совершать безумства, дарить ей бриллианты и деньги. Ведь тот же Павел, кажется, уже не станет безумничать из-за нее, не любит больше и только поэтому не терпит, не прощает. Подумаешь, Риточка! Да раньше она бы ослепила его с полуслова, и он не увидел бы никакой Риточки! Опоила бы запахом кожи, заворожила бы порханием ресниц. Или он обиделся, этот чурбан. Вырос до ощущения сложной и многослойной, как лазанья, обиды.

А у нее нет сил колдовать, напускать на глаза поволоку, потому что эти чертовы праздники, и все ни к черту из-за них, а ведь она должна была бы заняться им, Павлом, разжечь в нем огонек, он ведь так любит ее запах, нежную смуглую кожу, ее мальчишеские ягодицы.

Ей плохо спалось из-за этих непонятных праздников, ее сны не складывались правильно, не упрятывались правильно, а только топорщились из всякого кармашка памяти да высовывались из всякой рассеянности сознания какой-нибудь своей мерзкой щупальцей или хвостом. Она корила себя, что не хочет поработать над ним, удаляющимся, грубящим, ведущим дело к такому проигрышному для нее разводу, и все это только из-за лени, из-за того, что нет у нее досуга придумать для него правильный фокус, сказать нужную парадоксальную чушь, чтобы он забылся, клюнул, поймался и был ее.

Она болеет.

Как в таком хрупком теле отгадать настоящую болезнь, отличить ее от обычного телесного дребезжания, которое каждый день не дает силе войти в оболочку и вступить в ней в свои права? Как отличить? У нее боли, озноб, странная кровь. Эта непонятная кровь часто говорит о чем-то очень плохом, но она не чувствует опасности. Может быть, зря она болеет? Ведь кровь – это метка, знак.

Риточка искрилась, дымилась, горела бенгальским огнем. Очередной высокий сезон – праздники повсюду, балы для дам, вечеринки для господ.

Она весело рапортовала Норе о том, как разбудили в зоопарке медведя, чтобы привести его на биржу для празднования Дня защитника отечества, как пригоняли стадо оленей для катания в упряжках, как выкладывали из водочных бутылок гигантский фаллос на льду главного катка страны.

Потом тот же шабаш и в женский день, о чем Риточка тоже рассказывала с радостью ребенка, побывавшего на елке. Они снимали фильмы с голыми мужчинами, закупали поезда тюльпанов, они организовывали конкурсы, кто быстрее вымоет посуду, среди мужчин на огромных заводах, производящих космические корабли.

На тех самых, где, поблескивая интеллектом и преданностью родине, провел молодые годы почти космонавт со второго этажа.

У меня все выскальзывает из рук, мир выскальзывает из рук, – жаловалась Нора Риточке во время их кратких, по-военному насыщенных свиданий. – Я ни с чем не могу справиться из-за этих праздников. И ты, деточка, тоже, наверное, уже совсем не думаешь обо мне?

Риточка целовала Нору, она целовала ее черные с коричневыми тенями глаза, впалые щеки, хохотала от своих же рассказов, все отчетливее слыша свой же вопрос к себе: «Что за придурь, честное слово, эта Нора? Зачем она мне вообще нужна? Такая темная, такая странная…» Ей не приходило в голову бросить Нору, она была слишком радостна, чтобы проектировать разрывы, но она в те дни дала себе отчетливое задание найти, придумать ответ на этот вопрос и привести его в исполнение. Ну вот, например, ее предприятие, изготавливающее праздники, планирует заполучить организацию выставки великого художника Петра Кремера, живущего в Италии – может быть, Нора поможет ей в этом, лично от себя пригласит знаменитостей в выставочный зал на торжественный банкет?

Платить за организацию выставки своего давнего друга Кремера Павел не решался очень долго. Праздники, суета, расходы. Это только кажется, что пролетарские праздники пролетают бесплатно, как птички, держа в клювиках копеечные косметические наборы и жидкости после бритья. Не-е-етс! На деле списки поздравлянтов из числа чиновников-казнокрадов и шарлатанствующих провинциальных светил, на людях, конечно, брезгующих подобными праздниками, а на деле обожающих ее сиятельство халяву, были размером с множество четных или – если угодно – нечетных чисел. Он черкал списки, суммы, орал на секретаря-референта, потом рыком распорядился оплатить и только после этого злобным взглядом в сотый раз пробежал предложение от известной компании, организующей фальшивые праздники с приложенным письмом Кремера относительно его первой после изгнания выставки на родине. «Он будет рад, если его друзья на родине помогут ему организовать настоящий праздник его искусства». Павел долго глядел невидящим взглядом на столбики цифр и написал коряво: «Хорошо, но пусть придет кто-нибудь из агентства по этим чертовым праздникам».

Снарядили Риточку.

Профессиональная, веселая, современная, Риточка всегда нравилась букам, толстым жукам с оттопыренными карманами. Они ей верят.

Риточка, узнав, какая ей предстоит встреча, обрадовалась. Особенной радостью, происходящей в ней от ощущения, что вокруг нее сгущается жизнь, люди притягиваются к ней, словно намагниченные, она пересекает на себе их линии, и ее особенная задача, алхимического свойства – превратить их напряжение в чистое золото и жар, без которых она не могла дышать, не могла моргать, не могла дрыгать сердечной мышцей. Не надо во всем искать грубого, прямолинейного, сиволапого смысла. Пусть он примчится на пуантах, исполняя всепоглощающее и кружащее голову па-де-де! Трепетная, вечно мерзнущая Нора, ее толстосумчатый муженек миловидной наружности, она помнила – высокий лоб, откинутые назад волосы, серые глаза.