Читать книгу "Реформатор - Юрий Козлов"

В основе системы управления человеческим обществом, по мнению Саввы лежал принцип: “Кто вне моды (нашей воли) — того нет”.

“А если все же есть?” — помнится, поинтересовался Никита, имея в виду прежде всего себя.

“Сколько угодно — в подполье, в одиночестве, так сказать, за кругом бытия, в открытом космосе, — ответил Савва, — в бессмысленных непродуктивных размышлениях об изначальном несовершенстве мира. Главное, чтобы у несуществующих не накопилось силенок и деньжонок на собственное ателье. В принципе тут возможен выбор: сидеть тихо и никому не мешать, или — если не тихо — нелепо и незаметно погибнуть. Я сейчас как раз работаю над теорией опережающего забвения. Когда-нибудь я тебя с ней познакомлю”.

“А если не познакомишь?” — спросил Никита.

“Тогда будешь изучать самостоятельно”, — ответил Савва.

“По какому же, интересно, учебнику?” — усмехнулся Никита.

“По самому лучшему, — подмигнул ему Савва. — На собственной шкуре”.

“Эту тайну, Ремир, — вспомнил Никита Иванович заключительные, пролившиеся на землю птичьим пометом слова Саввы, — я разгадал в ночь перед последними (по крайней мере на моем веку) выборами. Я вышел из машины на шоссе где-то за Домодедовом. Ночь была тиха, в небе стояла луна, над серебряным озером струился невидимый воздух. На другом берегу виднелась белая церковь, и странным образом синие ее со звездами купола не терялись в ночи, а напротив, как будто светились изнутри. Над моей головой со свистом пролетела сова, по проселочным дорогам, моргая фарами, ползли редкие машины. Я думал о воле, призванной организовать этот мир, но неожиданно пришел к выводу, что без великой, не имеющей измерения в нашем мире любви, невозможно было создать все то, что я только что увидел. Но ведь зачем-то Бог создал этот мир, Ремир? Неужели Он создал его для того, чтобы мы (ты и я) вносили в него изменения? Тайна мира в том, что любую истину можно выразить простыми словами. Путь сознания, Ремир, это путь усложняющегося простого и упрощающегося сложного, путь от ощущения собственной исключительности (я не такой, как все, у меня в этой жизни все будет не так как у всех!) до признания очевидного — я песчинка пред взглядом (хорошо, если не в самом глазу) Господа, песчинка, которую он любит, но которая всего лишь песчинка. Его любовь — гравитация, которая держит наш мир, не дает ему сорваться с оси и орбиты. Наш путь, Ремир, от отрицания (непонимания) любви Господа к смиренному и — я это понял в глухой предрассветный расстрельный час — радостному ее принятию. Я смиряюсь, Ремир, не пред тобой, но пред Господом, которому угодно, чтобы моя жизнь явилась уроком… кому, чему?”

…Никита Иванович почувствовал, как его собственная голова “окантовалась” свинцом, вероятно, сказывалось атмосферное давление.

Он вдруг обнаружил себя на самой вершине горы, где среди мокрых кустов и деревьев скрывался мраморный святой Якоб.

Никто не преследовал Никиту Ивановича.

Он подумал, что кое в чем Савва оказался прав, а кое в чем ошибся. Сейчас никому не было дела до “покроя” отдельно взятого сознания, никто не устанавливал обязательную для всех “моду”.

Однако предоставленные сами себе люди определенно не потянулись к фундаментальным ценностям бытия. Куда, к примеру, потянулся сам Никита Иванович? К чисто механическому продлению собственного существования без видимых на то причин и целей. В самом деле, что толку от того, что он столько лет просидел за железной дверью стандартного двенадцатиэтажного дома номер 19/611 на улице Слунцовой в районе Карлин, Прага-6? Кому нужен роман под названием “Титаник” всплывает», когда никто не помнит, что это был за «Титаник», когда и почему он утонул?

И, тем не менее, его (за что?) хотели убить.

Настало время, подумал Никита Иванович, «короткой воли», точнее миллионов разнонаправленных «коротких воль». Все, что сразу не получалось, отбрасывалось, как ненужное. Хотя нет, подумал Никита Иванович, некая «мода», «покрой» угадывались и в нынешнем сугубо индивидуальном — постглобалистском — времени. «Умри ты сегодня, а я завтра», — так можно было сформулировать его, увы, отнюдь не новый девиз. Неужели, подумал он, гравитация божественной любви иссякла, и люди, стало быть, вышли в земной (безвоздушный) космос, как некогда рептилии из океана на сушу?

Впрочем, быть может, Никита Иванович напрасно тешил себя надеждой, что если не получилось убить его сразу, от него отстанут. Единственное, в чем он был совершенно уверен, так это в том, что (в перспективе) от него ничего не зависит и что (опять же в перспективе) он ничего не может. Мир был по-прежнему принципиально непредсказуем, и это странным образом утешало, ибо не предполагало никакой и ни за что ответственности.

Никите Ивановичу вдруг до боли захотелось вернуться в свою квартиру на улице Слунцовой. Почему-то теплые носки и засаленный махровый халат показались ему средоточием земного счастья, той самой точкой покоя, к которой стремилась его измученная душа. Переживал он и за оставленные растения, хоть и расположил их у окна таким образом, чтобы сквозь форточку на них попадали капли дождя. Короткая воля Никиты Ивановича враз исчерпалась, падала вниз, как пролетевший сверх положенного дротик.

Он вдруг подумал, что одинок так, как никогда еще не был одинок в этом мире. Таким одиноким человек может быть…. только в первые мгновения после смерти, если, конечно, ему дано это осознать.

Без всего (прежнего) перед чем-то непонятным.

И — изначально виноватым.

И еще он подумал, что нет для него ничего желаннее этого одиночества, ибо оно — дом, в котором он живет, воздух, которым он (пока еще) дышит.

Прислушиваясь к току крови внутри себя, Никита Иванович явственно ощущал, как она напирает на стенки сосудов, продавливает их истончившийся свинец горячим напористым свинцом же? Ему подумалось, что, пожалуй, не худшим выходом был бы сердечный (с летальным исходом) приступ прямо здесь — у ног мраморного святого Якоба.

Но сердце вдруг вернулось в ритм, тупая головная боль чудесным образом прошла, как будто и не было никакой боли.

Новое вино определенно вливалось в старые мехи, но Никита Иванович не был уверен, что мехи удержат вино. Да, мир был принципиально непредсказуем, но не настолько, чтобы сорокасемилетний хрыч превращался в мальчика. Он подумал, что дротик его воли, вопреки всему, не только продолжает лететь, но и набирает высоту.

…Никита Иванович как будто услышал в небе свист, как если бы этот самый мнимый дротик материализовался в реальный. Он поднял голову вверх и обомлел. В сумеречном небе над горой, над дымящимся осенним парком, над мраморным святым Якобом кружился… дельтаплан.

Невидимый пилот не просто кружился, наслаждаясь восходящими и нисходящими воздушными потоками, но определенно что-то высматривал сквозь кроны деревьев.

Никита Иванович знал что, точнее — кого.

Дельтаплан кружился над парком святого Якоба по его, Никиты Ивановича, душу.

Икона

…Никита Иванович никак не мог вспомнить, когда именно, при каком президенте, до или после отделения Дальнего Востока, введения «энергорубля», марша эстонской армии на Санкт-Петербург, небывалого двухчасового солнечного затмения, когда живая Москва оказалась завернутой в черный (в каких хоронили грешников) погребальный саван, ему в самовозрастающей (как масса сверхновой звезды) полноте открылось, что задумал брат сотворить с Россией.