Читать книгу "Изверг - Эмманюэль Каррер"

Долгая, очень долгая пауза. Судья дрогнувшим голосом предложила сделать пятиминутный перерыв, но он покачал головой, сглотнул — это было слышно всем — и продолжил:

— Мы просидели так, наверно, полчаса… Каролина заметила, что мне холодно, и хотела сходить в спальню за моим халатом. А я сказал: что-то вы горячие, уж не заболели ли, сейчас померяем температуру. Каролина поднялась со мной наверх, я уложил ее на кроватку… И пошел за карабином…

Повторилась та же сцена, что прежде из-за собаки. Он задрожал, весь как-то обмяк и бросился на пол. Его не было видно, только спины склонившихся над ним жандармов. Тоненьким детским голосом он скулил: «Папочка! Папочка!» Какая-то женщина из публики подбежала к боксу и застучала по стеклу, уговаривая: «Жан-Клод! Жан-Клод!», точно мать. Ее не трогали: ни у кого не хватило духу.

— Что вы сказали Каролине? — после получасового перерыва судья продолжила допрос.

— Не помню… Она легла на живот… Тут я и выстрелил.

— Мужайтесь…

— Я, наверно, говорил все это на следствии, много раз, но здесь… здесь они… (Рыдание.) Я выстрелил сначала в Каролину… Она прятала голову под подушку… Думаю, я делал вид, что это такая игра… (Он стонет, прикрыв глаза.) Я выстрелил… положил карабин где-то в детской… позвал Антуана… и опять…

— Боюсь, мне придется вам немного помочь, присяжным нужны подробности, а вы не вполне точны.

— Каролина… когда она родилась, это был самый прекрасный день в моей жизни… Она была такая красивая… (стон) у меня на руках… Я первый раз купал ее в ванночке… (судорожный всхлип). Это я убил ее… Это я убил ее.

Жандармы удерживают его за руки с каким-то почтительным ужасом.

— Вы не думаете, что Антуан мог слышать выстрелы? Вы надели глушитель? А его вы позвали под тем же предлогом? Померить температуру? Он не удивился?

— Об этом моменте у меня нет отчетливых воспоминаний. Это еще были они, но это не могла быть Каролина… Это не мог быть Антуан…

— Он не приближался к кроватке Каролины? Вы накрыли ее одеялом, чтобы он ни о чем не догадался?

Рыдания.

— На следствии вы сказали, что хотели дать Антуану фенобарбитал, растворив его в стакане воды, но он не захотел пить, сказав, что это невкусно.

— Это были скорее домыслы… Я не могу вспомнить, как Антуан говорит «невкусно».

— Вам нечего добавить?

— Я, наверно, хотел, чтобы он уснул.

Слово взял обвинитель:

— После этого вы вышли за газетами, купили «Экип» и «Дофине либере» и, по мнению продавщицы в киоске, выглядели совершенно обычно. Вы делали вид, будто ничего не произошло и жизнь продолжается?

— Я не мог купить «Экип». Я никогда ее не читаю.

— Соседи видели, как вы пересекли улицу и достали почту из ящика.

— То есть я все это делал, чтобы отмахнуться от действительности, просто не хотел знать?

— Вы аккуратно упаковали карабин и положили его в багажник перед тем, как ехать в Клерво. Зачем?

— На самом деле я, конечно, собирался их убить, но, видимо, говорил себе, что хочу вернуть карабин отцу.

Пес родителей, лабрадор, радостно встречая его, всегда пачкал лапами одежду, и он по привычке надел старую куртку и джинсы, а костюм для ужина в Париже повесил на плечиках в машине. Положил в сумку рубашку на смену и туалетные принадлежности.

Как ехал, он не помнит.

Не помнит, как остановился перед статуей Девы Марии, которую отец каждую неделю мыл и украшал цветами. В памяти осталась картина: отец открывает ему ворота. И больше ничего — до момента его смерти.

Известно, что они пообедали втроем. Приборы так и стояли на столе, когда дядя Клод три дня спустя вошел в дом, вскрытие показало, что желудки Эме и Анн-Мари были полны. А он — ел он что-нибудь? Уговаривала ли его мать покушать хоть немножко? О чем они говорили за обедом?

Детей он уводил наверх по одному, так же поступил и с родителями. Сначала позвал отца в свою детскую комнату, якобы проверить вместе вентиляционную трубу, из которой плохо пахло. Он поднялся с карабином, если только не отнес его туда заранее, когда приехал. Оружие никогда не хранилось наверху, возможно, он сказал, что хочет выстрелить из окна в сад по мишени, а вероятнее всего вообще ничего не говорил. С какой стати было Эме Роману тревожиться, увидев в руках у сына карабин, который он сам купил в день его шестнадцатилетия? Из-за люмбаго старик не мог нагнуться и опустился на колени, чтобы показать неисправность вентиляции на уровне плинтуса. Тут-то и получил две пули в спину. Он упал головой вперед. Сын накрыл тело покрывалом, сдернутым с кровати, — бордовым, бархатным, с выделкой, которое не меняли с его детства.

После этого он спустился за матерью. Выстрелов она не слышала: он навинтил глушитель. Ее он каким-то образом зазвал в гостиную, которой давно не пользовались. Только матери он стрелял в грудь. Скорее всего он пытался сделать так, чтобы она повернулась к нему спиной. Обернулась ли она раньше, чем он ожидал, увидев, как сын целится в нее из карабина? Спросила ли: «Жан-Клод, что со мной?» или «Что с тобой?» Так говорил он на одном допросе, но потом заявил, что не помнит и узнал об этом только из материалов следствия. Так же неуверенно, пытаясь, как и мы, восстановить картину, он вспоминал, что, падая, мать потеряла зубной протез и он вставил его на место, прежде чем накрыть ее зеленым покрывалом.

Пес, прибежавший следом за хозяйкой, метался от одного тела к другому, не понимая, что произошло, и жалобно скулил. «Я подумал, что Каролина захотела бы взять его с собой, — сказал он. — Она в нем души не чаяла». Он и сам в нем души не чаял, даже носил фотографию в бумажнике. Убив пса, он прикрыл труп голубой периной.

Он спустился на первый этаж, вымыл карабин холодной водой, потому что холодной лучше отмывается кровь, и убрал оружие на место. Снял джинсы и старую куртку, надел костюм, но рубашку менять не стал: он сильно потел, лучше было сделать это уже в Париже. Он позвонил Коринне, и она назначила ему встречу у отейской церкви, куда собиралась с дочками к вечерне. Тщательно заперев дом, он выехал в Париж около двух часов.

«Уезжая из Клерво, я все сделал как обычно: обернулся, чтобы взглянуть на ворота и дом. Я всегда оборачивался, потому что мои родители были старыми и больными людьми и я мог в следующий раз их не увидеть».

Сказав Коринне, что постарается успеть к мессе, он всю дорогу посматривал на часы и на километровые столбики, считая, сколько осталось до Парижа. Не доезжая до автострады, на местном шоссе Лон-ле-Сонье — дорога там идет то вверх, то вниз — он, насколько ему помнится, немного превысил скорость, чего никогда не делал. Был субботний вечер: он нервничал у пункта уплаты дорожной пошлины, где очередь едва ползла, нервничал в пробках на окружной дороге. От Орлеанской заставы до Отея ему пришлось добираться не четверть часа, как он рассчитывал, а все сорок пять минут. Вечерню служили не в самом храме, а в подземной часовенке, вход в которую он еле нашел. Служба уже началась, он остался у дверей и не пошел к причастию — в этом он уверен, потому что иначе сел бы потом рядом с Коринной. Но этого не было, он вышел первым и дожидался ее на улице. Он расцеловал девочек, которых не видел больше года, и вчетвером они поднялись к Коринне. Он поболтал немного с няней. Леа и Хлоя показывали ему полученные на Рождество подарки, пока их мать переодевалась и подкрашивалась. Она вышла одетая в розовый костюм, на пальце блестело то самое кольцо, которое он подарил ей после первого признания. Когда они ехали по окружной дороге в обратном направлении, Коринна спросила о деньгах. Он извинился, сказал, что не успел съездить в Женеву и поедет в понедельник, это уже наверняка, а потом прилетит двенадцатичасовым рейсом, так что до двух все будет у нее. Коринне это не очень понравилось, но перспектива ожидавшего их ужина в блестящем обществе заставила ее забыть о своей досаде. С автострады свернули в Фонтенбло, и дальше она указывала ему, куда ехать, сверяясь с картой, на которой он наобум поставил красный крестик, якобы отметив дом Кушнера. Они искали «узкую дорогу, уходящую влево». Карта была не из самых подробных, и поначалу Коринну не удивляло, что ему так трудно сориентироваться. Покружив по лесу около часа, он остановился, чтобы поискать в багажнике бумажку с телефоном Кушнера, но так и не нашел ее. Коринна встревожилась, что они опоздают, он ее успокоил: остальные гости, тоже ученые, летят из Женевы и будут не раньше половины одиннадцатого. Чтобы отвлечь ее, он заговорил о своем переводе в Париж, о руководстве Национальным институтом медицины и здравоохранения — он все же согласился занять этот пост, — о предоставленной ему квартире в Сен-Жермен-де-Пре. Квартиру он описал подробно и уточнил важную деталь: он поселится там один. Вчера вечером они с Флоранс долго обсуждали, как им жить дальше, и по обоюдному согласию решили, что так будет лучше. Тяжелее всего будет, вздохнул он, не видеть каждый день детей. Сейчас они в Анси, у бабушки, днем были на дне рождения… Коринна нервничала уже не на шутку. Он говорит, что просто тянул время, чтобы под каким-нибудь благовидным предлогом отменить ужин. Остановившись на площадке для отдыха, он заявил, что перероет весь багажник сверху донизу, но телефон Кушнера отыщет. Шарил несколько минут в пыльных коробках с книгами и журналами, нашел видеокассету, на которой были засняты кадры двухлетней давности — их поездка в Ленинград. Одного взгляда на Коринну, ерзавшую на переднем сиденье все нетерпеливее, было достаточно, чтобы понять: сейчас не время для сентиментальных воспоминаний. Он закрыл багажник и удрученно развел руками: бумажка так и не нашлась. Зато очень кстати нашлось ожерелье, которое он собирался ей подарить. Коринна пожала плечами: это совершенно ни к чему. Он настаивал и в конце концов уговорил ее надеть украшение хотя бы на сегодняшний вечер. Она вышла из машины, чтобы он надел его сам, как надевал ей все украшения, которые дарил: «Закрой глаза».