Читать книгу "Кати в Париже - Астрид Линдгрен"

Я родилась в мае!

— Эта улица будет принадлежать к моим самым светлым парижским воспоминаниям, — сказала Ева, когда мы покончили с покупками. — Она куда лучше блошиного рынка.

Я согласилась с ней. Блошиный рынок был для меня горьким разочарованием.

Все наши соотечественники, имеющие обыкновение бывать в Париже, подстрекают тебя к безумнейшим ожиданиям.

«Блошиный рынок, — произносят они, ханжески воздевая очи к небу. — Какие там бывают находки!» И показывают тебе пару позолоченных подсвечников, которые обычно относятся, по их словам, к XVII веку и куплены за гроши. И всегда только за гроши. Есть один дом, где нет ни единой самой мелкой вещицы шведского происхождения, все вывезено домой с парижского блошиного рынка, и все сплошь — драгоценные сокровища! Не понимаю, как люди могут так поступать! Им безразлично, что они тащат! Они заходят в маленькую лавчонку старьевщика на боковой улочке с одним из лучших портретов Рембрандта[137]современного изготовления. И стоит он обычно круглым счетом двадцать крон. И владелец портрета бежит за ними следом и умоляет их взять, пожалуйста, еще в придачу другую маленькую темную картину. И ошибки тут никогда не бывает! Эта картина — также старого мастера кисти.

Владелец лавчонки, пожалуй, рассуждает, что его лавка не Лувр и даже им не станет, пока он здоров и в состоянии содержать в должном виде все эти картины кисти Рембрандта и Ван Дейка[138], которые теснятся у него на полках.

Почему я никогда не совершаю таких находок, как все эти люди? Стоит им появиться внизу у букинистов на набережной Сены, как тотчас же там в штабелях книг старинных чудесных первоизданий для них хоть пруд пруди. А когда появляюсь я, там — «хоть пруд пруди» только один-единственный экземпляр какой-нибудь «Мадонны в спальном вагоне».

Вся надежда у меня была на блошиный рынок. И у Евы тоже.

— Я, пожалуй, куплю себе какую-нибудь красивую антикварную подвеску на цепочке, — говорила она. — Какой-нибудь маленький изумруд или что-ни-будь в этом роде!

В тот раз Леннарта и Петера с нами не было. Когда мы вышли из метро у Porte Clignancourt[139], Ева ринулась к какому-то маленькому старичку и спросила, где блошиный рынок:

— Где здесь marche aux puces — отдел антикварных подвесок на цепочках?

— Marche aux puces, — повторил старичок и показал на несколько длинных рядов, где торговали старым платьем и дешевыми побрякушками.

Мы приближались к этим рядам, охваченные дурными предчувствиями и подозрениями. Насколько хватало глаз, стояли друг возле друга киоски, где простые брошки, дешевые часы и ожерелья теснились возле пепельниц, миниатюрных Эйфелевых башен и других безвкусных сувениров из Парижа. Никаких антикварных подвесок мы так и не увидели. Ева порылась немного среди ожерелий, чтобы посмотреть, не завалялись ли изумруды где-нибудь внизу, но напрасно.

Но вот постепенно мы все же оказались там, где продавались антикварные вещи. Но, к сожалению, было совершенно ясно, что какой-то выдающийся искатель находок побывал там до пас и, вооруженный обычной мрачной уверенностью, унес все имевшее какую-либо ценность. Я попыталась счесть потрясающей находкой маленькое, жутко мягкое кресло и уже стала прикидывать, найдется ли для него место в нашем автомобильчике. Ева сказала, что если я потащу это кресло домой в Швецию, то лучше всего заблаговременно телеграфировать в дезинсекционное управление, чтобы приготовили здоровенный шприц с инсектицидом[140].

Никакой подвески на цепочке Ева не нашла. Но мы купили себе по надежному роговому гребню, который всегда пригодится.

Нет, даже не упоминайте при мне про парижский блошиный рынок. Потому что я взмахну тогда своим роговым гребнем и воскликну: «Блошиный рынок! О да! Какие там бывают находки!»

— Неужели сегодня ночью я должна ехать домой? — спросила Ева.

Мы устроили прощальный обед в ее честь в чудесном маленьком ресторанчике наверху у Одеона. Она, мрачно посмотрев на свой десерт — fraises Melba[141], — сказала:

— Не хочу ехать! Я еще не получила сообщение из дома, заполнен ли подвал вином и молодыми каплунами.

— Мы же все поедем домой, — попытался утешить ее Леннарт.

— Только не я! — возразил Петер. — Можешь поехать со мной на Ривьеру, Ева!

— Не болтай глупости, — ответила Ева. — У меня может быть удар, я утрачу всякий разум и сознание и помчусь туда вместе с тобой!

— Этого не случится, пока старина Леннарт стоит на страже! — сказал Леннарт. — Через пять часов парижский ночной самолет поднимет ввысь среди прочего багажа и Evita mi а.

Но самолет улетал не раньше полуночи, и старина Леннарт, разумеется, не собирался стоять на страже до самой последней минуты. Петер напротив, очень любезно предложил Еве составить компанию в последние часы ее пребывания в Париже.

— Sorry[142], — извинилась Ева. — Анри первому пришла в голову эта идея.

Петер расхохотался.

— Ну и шустрые же эти французы! — воскликнул он. — Не то, что мы, ленивцы нордической расы.

— Да, вы немного ленивы у нас дома в Швеции! Страна деревянных старичков, — сказала Ева, пристально заглянув ему в глаза.

XI

Мой соловей, наверное, продолжает издавать свои веселые трели, хотя я уже уехала. Он даже не знает, что на свете есть я. Но я буду вспоминать его до конца своей жизни. Патеры, блуждающие по своему саду, тоже не знают, что я есть на свете, но в моей памяти навечно запечатлелись торжественность и величие их черных одеяний под зелеными деревьями. Николь, веселая, пышная и сердитая, забудет меня из-за новых гостей, которых станет посвящать в свое понимание загадок бытия. Клошары на углу улицы будут продолжать свои беседы о жизни и засыпать на уличных камнях, не зная, да и не интересуясь, жива я или нет.

Но все это — соловей, патеры, клошары — навсегда моя собственность. Я владею ими точно так же, как владею сумерками июньской ночи над набережными Сены, сверкающими искорками воды фонтанов на Place de la Concorde, глубокой тишиной под сводами Notre Dame, маленькими средневековыми улочками вокруг церкви St.-Julien lе Pauvre[143], толкотней ранними утрами и поздними вечерами на улице Mouffetard, Маленькой Дурочкой, красавицей матерью, окруженной детьми в Люксембургском саду, любезным полицейским, размахивающим белым жезлом на Rond Point de Champs Elysees[144], оборванцами вокруг Place Maubert[145], цветочницами у Quai aux Fleurs[146]. Я владею всем этим. Это мой Париж, каким я увидела его в первый раз.