Читать книгу "Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой - Марлена де Блази"

— Так что же из двух?

— Все. Все в разумных дозах в разумное время. Жизни нужна острота. Иначе человек истлеет до времени.

Князь сегодня ужасен. Фернандо изумленно уставился на него, дивясь, что простой совет мне держаться подальше от огня вызвал все эти рассуждения о риске комфорта, разумных дозах остроты и безвременном тлении. Мы оба сознаем, что тут ничего не поделаешь, остается только слушать.

— Cominciamo dal fondo. Давайте начнем сначала. Святой Августин выразил это яснее. «Мы, каждый из нас, умрем». Тлен — удел всего. Дерева, сыра, сердца, всего человеческого рода. Когда это поймешь, жить становится не так важно, как жить так, как тебе хочется. Вы согласны?

Я оглянулась на Фернандо, мы кивнули друг другу, и он согласно кивнул Барлоццо.

— Итак, жизнь, по определению, не вечна. Мы столько сил тратим, стараясь сохранить ее, сберечь, защитить, что у нас остается чертовски мало времени, чтобы жить. Боль, смерть и другие беды не минуют нас, как бы мы ни были осторожны, как бы ни страховались, даже если, боже сохрани, у нас достаточно денег. Ну, хорошо. Так как же человеку понять, как именно он хочет жить? Как он хочет использовать свое время?

Фернандо, кажется, понимал, к чему ведет эта вспышка красноречия, я же запуталась где-то между святым Августином и тленным сыром. Однако я понимала, что для Барлоццо кратчайшее расстояние между двумя строчками — кривая, и потому меня не застали врасплох его слова:

— Если хотите, я помогу вам подыскать дом.

Флориана не ошиблась. Мы — заговорщики.

Местный бар, с первого нашего вечера в Сан-Кассиано казавшийся еще одной комнатой нашего дома, понемногу стал целым домом. Розеальба, Паоло, Тонина, синьора Вера, целые семьи завсегдатаев приняли нас и украсили нашу жизнь. В углу за механическим бильярдом висит телефон. Когда мы звоним Лизе или Эрику, моим агентам в Ныо-Иорке или в издательство в Калифорнию, синьора Вера цыкает на детей, уверяя их, что мы звоним Биллу Клинтону. Старый факс, всю свою долгую жизнь простоявший под мороженицей, любовно обтерт от пыли и выставлен на столик за стойкой бара, с некоторых пор ставшего центром международной связи, воистину «центральным баром».

Три, четыре, а когда и пять раз в день или за вечер мы оказываемся за столиком на маленькой террасе. Утром склоняемся на стойку, грея руки о чашечки с капучино, вечером орем в телефонную трубку. Стряхиваем капли кофе и винные потеки с принятых за день факсов. Бар сочетает в себе все. Он — Голливуд и Вена, Уолл-стрит и Елисейские Поля. Сюда сходятся все новости, даже неперевранные. Здесь пытают судьбу, в основном за картами, здесь утоляют жажду, заключают мир. Для нас это офис, чайная, зал военного совета, святыня, убежище и второй дом. Есть ли здесь кто-либо, кто бы нуждался в нем больше нас? Я начинаю понимать тех итальянцев, которые говорят, что бар следует выбирать тщательней, чем соседей, что пусть квартира окажется не совсем такой, как мечталось, лишь бы в баре было уютно. Иные скажут, что в баре нынче ищут того, что встарь давала приходская церковь, — утешения.

Так же постоянно, как радости бара, желание Барлоццо их умножать. То, что он считает радостями. Отдавать — в его природе. И по большей части незаметно. Он подбрасывает что-то к дверям или, будто он и вовсе ни при чем, оставляет на нашей обычной лесной тропинке мешок ежевики в лиловых пятнах с охапкой белых цветов или маленькую аккуратную вязанку поленьев, перевязанную травяным жгутом. В ответ на благодарности он уверяет, что ничего не знает ни о букете, ни о дровах. Однажды утром у нашей двери появилась волосатая черная нога с копытом, торчавшим из полиэтиленового мешка. Я, взвизгнув, захлопнула дверь. На шум выполз голый полусонный Фернандо.

— Cosa с’е, что такое?

Я, прижимая дверь спиной, взглядом и слабым наклоном головы показала, что за дверью таится что-то ужасное. Он, поняв мой безмолвный ответ, продолжал:

— Che cosa е sucesso, chi е? Что случилось, кто там?

— Guarda, посмотри сам, — я предпочла переложить ответственность на него.

Он выглянул в щелку двери и прошептал:

— Non se nessuno, никого там нет.

— Guarda in giu, взгляни вниз.

— Cristo! Е solo ипа coscia di chingiale. Это же просто кабанья нога. — Он широко открыл дверь, потянулся всем тонким мальчишеским телом за подарком. «Неужто мой венецианец разбирается в кабанах?» — дивилась я, глядя, как он несет приношение в кухню, кладет в мойку и снимает мешок.

Он протяжно медленно выдохнул второе «Cristo».

— Caspita che grande, какая громадная. — Держа ногу у копыта, он поднял ее, повертел, осматривая со всех сторон. — Килограммов пятнадцать потянет, если не больше.

Меня мало волновало, сколько там килограммов. Я просто не желала видеть ее в своей кухне. Я уже готова была накинуться на Фернандо с требованием убрать ее куда угодно, лишь бы подальше от меня, но тут в дверях показалось ухмыляющееся лицо Князя.

— Buongiorno, ragazzi. Е ипа giornata stupenda, по? Ah, bene, avete trovato quel bel giovane mostro! Доброе утро, ребятки. Чудесный денек, а? Боже, вы нашли это дивное молодое чудовище!

Я заметила, что он старательно смотрит только в лицо, вежливо не замечая отсутствия на Фернандо костюма, но нисколько не удивляясь.

— Permesso, можно войти? — продолжал он, входя, и отвернулся закрыть дверь, тем самым предоставив Фернандо время удрать наверх за брюками.

Однако мой супруг, у которого в голове не удерживалось больше одной мысли зараз, думал только о кабане.

— Come si pulisce? Как его чистить? — спросил он.

Я поспешно и основательно ущипнула его за задницу.

— Ah, mi scusi, простите, — опомнился он, неохотно отвлекаясь.

Он вернулся, застегиваясь на ходу, прежде, чем я успела отчитать Князя за устроенный им переполох. Я осталась стоять, глядя, как они расстилают на террасе газеты, достают ножи и принимаются скрести кабанью ногу. По словам Барлоццо, охотник из Пьяццы заколол кабана три недели назад. Это был самец-двухлетка. Его, почистив, подвесили в столовой деревенского почтальона, а сегодня утром разделали и продали. Князь, издавна имевший долю в добыче этой компании, оставил заказ на левую заднюю ногу…

— Е la parte migliore da stufare in vino roso. Это лучшая часть, чтобы тушить в красном вине, — объяснял он Фернандо, пока я подсыпала муку в хлебную опару.

Закончив свой труд, они вошли в дом уже с анонимной массой мяса и костей. Барлоццо попросил меня отыскать самую большую посудину, какая у меня есть. Мой старый медный сотейник его не устроил.

— Torno subito, скоро вернусь, — сказал он и скоро вернулся с охапкой винных бутылок и терракотовым горшком больше Питтсбурга.

Травы с корнями и землей свисали у него из заднего кармана. Он попросил меня нагреть три бутылки вина, а сам разложил зелень на дне горшка, положил сверху куски кабанятины, посолил и помолол сверху перец. Полил все теплым вином, закрыл горшок крышкой и выставил на террасу. Крышку он прижал тремя кирпичами и велел оставить так на три, четыре, может, на пять дней, только раз в день снимать крышку, чтобы перевернуть мясо. Каждое утро я наблюдала, как Фернандо совершает этот обряд двумя вилками, усердно извлекая из вина каждый кусок, снова погружая и заталкивая в красные глубины. Закрыв крышку и уложив на место кирпичи, он отступал назад и стоял, словно ждал, что горшок заговорит. Барлоццо заходил ближе к вечеру, снимал крышку и тыкал в мясо пальцем, принюхивался, наклонив голову.