Читать книгу "Бог, страх и свобода - Денис Драгунский"

Все эти «паноптические» системы были распространены и в России. Вот Гоголь описывает усадьбу образцового помещика Костанжогло во втором томе «Мертвых душ»: «…шел проспект амбаров и рабочих домов вплоть до самого (барского. — Д. Д.) дому, чтобы все было видно барину, что ни делается вокруг его; и в довершение — поверх дома фонарь (застекленный бельведер. — Д… Д.) обозревал на пятнадцать верст кругом всю окольность».

Вот районный город Богородицк Тульской области. Он построен вокруг дворца графа Бобринского, незаконного сына Екатерины Второй и Григория Орлова. Пять радиальных улиц ориентированы на парадный зал графского дворца, расположенного на другой стороне речки Упёрты, запруженной в декоративных целях. Хотя граф интересовался более астрономией, но все равно приятно: подойдешь к окну, и твой собственный городок как на ладони. Ordnung muss sein, как сказала бы его строгая мама на своем родном языке.

Остается вопрос: почему именно либерал Бентам придумал «Паноптикон»?

Наверное, он решал чисто экономическую задачу — уменьшить расходы на надзирателей. И вообще хотелось рациональности во всем. Кстати, с экономической точки зрения «Паноптикон» оказался не очень выгодным: маловато камер получается. По бентамовской схеме была построена, пожалуй, только одна тюрьма, на старой Кубе при Мачадо, — знаменитая «Пресидио Модело». Пионерлагерь «Высота», который был рядом с нашей дачей, был сооружен примерно по такому же принципу, только камеры (виноват, палаты) выходили на внешние галереи, и огромное четырехугольное здание могло контролироваться двумя пионервожатыми.

На основе «Паноптикона» была разработана уже в начале XIX века, еще при жизни Джереми Бентама, тюрьма галерейно-коридорно-лучевого типа, позволяющая надзирать столь же пристально, но гораздо дешевле в смысле строительства здания. В любом фильме, хоть российском, хоть американском, вы увидите именно такую конструкцию.

Но идея надзора — это не только эффективность власти. Тут есть своя глубочайшая психологическая подоплека. А психологические механизмы работают одинаково что у свободолюбца, что у тоталитария: не надо путать заявляемые политические убеждения с глубоко запрятанными, не всегда осознанными желаниями. Надо попытаться найти между ними связь.

Одно из таких неистребимых желаний — подглядывать.

Развитие культуры, если говорить грубо, — это развитие приватности. Это отгораживание частной, а тем более интимной жизни от любого вмешательства извне. Если еще грубее — это изгнание детей из родительской спальни. Вообще, изгнание посторонних из чужой спальни. Ну, а уж совсем грубо и просто — это развитие запрета на неупорядоченные сексуальные связи: от древнего запрета на инцест до современной темы «sexual abuse» и «sexual harassment».

От первобытного стада — к племени, к роду, а там и к семье. От большой многопоколенной семьи — к малой, нуклеарной (мама — папа — дети). От вечной привязи к родительскому дому — к быстрому уходу повзрослевших детей в свою собственную жизнь. От избы (юрты, чума, комнаты в коммуналке) — к отдельной квартире, где у каждого своя комната, в которой можно запереться на ключ.

Бытие — оно, конечно, определяет сознание. Но сознание с этим не мирится. Оно подглядывает в замочную скважину. Ему страшно интересно, что там, за закрытой дверью, происходит. Потому что в дальней исторической памяти никаких дверей не было. И запретов тоже не было. Всем все со всеми было можно, и было просто чудесно. Поэтому оторваться от замочной скважины ну просто сил никаких нет.

Тем более что подглядывание — это еще и присвоение. Хотя бы чужой тайны, чужой частной жизни. У тебя есть свои секреты, я их знаю — и теперь они не твои, они мои тоже. Общие!

Запрет на неупорядоченные сексуальные связи и запрет брать чужое — это, собственно, одно и то же. Десятая заповедь: не пожелай ни жены ближнего своего, ни его имущества. Подглядывание символизирует присвоение. Тайна частной жизни — это гарантия личной свободы, гарантия непопадания в зависимость. Подглядывание очень облегчает присвоение — недаром же существует охраняемая законом коммерческая тайна.

Но тут запятая. Подглядывание — это, конечно, регресс своего рода. Но без замочной скважины, без желания подсматривать не было бы ни телескопа, ни микроскопа. Ни дешифровки египетских иероглифов, ни требований рассекретить архивы. Вообще не было бы никаких поисков смысла и значения. Не было бы современной науки, проще говоря. Ни экспериментальной, ни даже дедуктивной, умозрительной. Поскольку и та и другая снимают покровы, обнажают суть.

Вот базовое противоречие культуры, уж извините за масштабность, которая не пристала скромной статье: противоречие между запертой дверью и глазом, уставленным в замочную скважину. Между всевозрастающим количеством запретов (в том числе и запретов на познание), и все более активным стремлением их обойти, разрушить, проникнуть в запретную зону. Между тотальностью инфраструктур и приватностью жизни, наконец. А в современном, постмодерном мире — это противоречие между глобальными сетями (которые, помимо прочего, позволяют наблюдать за всеми и за каждым) и мелким частным бизнесом, который только и способен создавать такие сети, их технологии и программы (но до тех пор, пока он мелкий, частный и никому не подконтрольный).

Однако я обещал написать про утопию. Я не забыл.

Англичанин Джереми Бентам умер в 1832 году, восьмидесяти четырех лет от роду. В этом же году двадцатидвухлетний русский литератор Владимир Даль выпустил свою первую книжку, сборник сказок.

Такое вроде бы искусственное сближение. Но тем не менее! Владимир Даль — конечно же сам того не желая — оказался ярким критиком коммунистической утопии. В его знаменитом «Словаре живого великорусского языка» содержится наиболее точное и убийственное определение коммунизма. Смешно сказать, но это определение сохранилось в советском фотомеханическом переиздании 1955 года. Хотя вот слово «жид» оттуда вынули в видах интернационализма (желающие могут увидеть разреженные строки на соответствующей странице). А слово «коммунизм» осталось. Его не заметили. Почему? По двум причинам. Во-первых, Даль не признавал двойных согласных, если только это не было требование грамматики. «Написанный», «сказанный» — пожалуйста. Но — «граматика». И разумеется, «комунизм». Вторая, главная причина — гнездовое построение словаря. Слово «комунизм» было спрятано в гнезде «комуникация». Так что советские цензоры прошляпили вот этот блистательный афоризм:

«Коммунизм — политическое учение о равенстве состояний, общности владений и о правах каждого на чужое имущество».

Надо пояснить, что «состояние» — это не капитал, а сословный статус. В старой России было такое сопутствующее наказание — «лишение всех прав состояния». То есть отнять сословные привилегии. Итак, коммунизм — это, прежде всего, уничтожение сословий. Что, кстати говоря, было сделано первым же декретом коммунистической власти. Само по себе это хорошо и прогрессивно. Равенство перед законом, социальные лифты и все прочее. То, что кто-то непременно окажется равнее прочих, — неизбежные издержки. Не всякий рабочий — ударник, не всякий ударник — Стаханов с орденом и отдельной квартирой. Но ведь и в старой России столбовое дворянство само по себе ничего не гарантировало. Чуть ли не треть российских дворян были однодворцами, то есть, по сути, свободными земледельцами, хуторянами. А среди этих дворян-хуторян встречались даже Рюриковичи. Пряников сладких всегда не хватало на весь класс-гегемон, что в Стране Советов, что в Российской империи.