Читать книгу "Рассказы веера - Людмила Третьякова"

В Париже об этом, конечно, знали и сложа руки не сидели. Сначала угрожали физической расправой российскому посланнику Симолину, затем дело приняло совсем крутой оборот.

В апреле 1792 года в Петербурге была получена секретная депеша, в которой извещалось, что француз, выехавший из Кенигсберга (ныне Калининград), направляется в Петербург «со злым умыслом на здравие ее величества». «Были приняты, меры предосторожности – писал М. И. Пыляев, – даны приказы смотреть за приезжающими в Царское Село, в особенности за иностранцами».

Внимательный взор Екатерины Великой был направлен в сторону революционной Франции. Женщина опытная, она прекрасно понимала, как податливы люди на всякого рода посулы, – кровавая пугачевская бойня многому научила ее, но не тех, кто, ни за что в государстве не отвечая, опять начнет мутить – только дай волю. Как в Париже: все равны и все разделить меж всеми. Но она-то доподлинно знает, чем это кончается... И государыня приняла свои меры.

«Меры предосторожности» оправдали себя: недаром русский сыск считался самым результативным в Европе. Французская революция же позволила ему еще раз подтвердить свою высокую репутацию. Вот несколько примеров.

Однажды в поле зрения соответствующих служб попал некий граф Монтегю, до революции служивший у себя на родине капитаном корабля.

Отпрыск древнего и знаменитого аристократического рода искал защиты под скипетром российской короны – казалось бы, место ли тут каким-либо подозрениям? «Под видом эмигранта он был принят императрицей в Черноморский флот, – читаем в «Древней и новой России» за 1876 год. – Проезжая через Шклов, он притворился больным и оставался там некоторое время».

Полиция заштатного городка, однако, ревностно выполняла свои обязанности. Несчастный беженец от якобинского террора находился в зоне ее неусыпного внимания. Тем более что из Риги, где побывал Монтегю, дали знать, что на его имя были адресованы иностранные газеты.

Стали они приходить и в Шклов. Местный полицмейстер решился распечатать пакет, тщательно просмотрел корреспонденцию, заметил неоднородность бумаги и, когда поднес газетный лист к окну, ясно увидел между строк иной текст. Вызвали понимающих в этом толк людей. Выяснилось, что Монтегю был якобинцем и прибыл в Россию для поджога кораблей Черноморского флота.

Концовка этой истории такова: Монтегю отправили в Петербург, после расследования «изломали над ним шпагу и сослали в Сибирь на каторгу».

Велика, казалось бы, Российская империя. Трудно ли прошмыгнуть где-либо в ее пределы? Остается удивляться, как безо всяких технических средств удавалось обеспечивать безопасность границ, да еще в тот исторический период, когда множество людей самых разных сословий устремилось по дорогам Европы в Россию.

Сохранившиеся бумаги и отчеты наглядно свидетельствуют, что охотились буквально за каждым подозрительным лицом. Под особым наблюдением находились Москва, Петербург и прилегающие к нему летние резиденции царской семьи.

Как всегда, у нас не обходилось без перегибов и курьезов. Об одном таком случае рассказывал князь Сергей Михайлович Голицын. Так, петербургский обер-полицмейстер Рылеев, наслышанный, что бунтовщики против власти ходят в Париже в красных колпаках, надолго сделался посмешищем в городе. Проезжая возле Адмиралтейства, он заметил в окне дома господина в халате и в том самом возмутительном головном уборе. Незамедлительно явившись к подозрительному лицу в его квартиру, он велел ему одеваться и повез перепуганного до крайности старика прямо во дворец. Шум был большой: Екатерине доложили, что в самом центре ее столицы схвачен якобинец. Она пожелала взглянуть на находку и тут же выяснила, что перед нею французский генерал в отставке, на свое несчастье не успевший снять ночной колпак неподобающего цвета.

Императрица, разбранив Рылеева, удвоила старику пенсию и велела доставить того домой. Но такие курьезы никоим образом не уменьшали тревогу, которую она теперь постоянно испытывала.

Каждодневно, а то и по нескольку раз на протяжении суток к ней поступали сообщения из Франции. Они были на редкость однообразны: судорожные попытки новой власти накормить по-прежнему голодные рты, списки казненных, конфискации, продажа с торгов вещей из особняков, кои не успели разграбить или сжечь, – Париж зиял черными пятнами пожарищ. На фонарях висели трупы.

Как все это могло случиться? Задолго до кровавых событий Екатерина равнодушно скользила глазами по газетной хронике парижской жизни. Все одно и то же: диспуты в Пале-Рояле, составление памфлетов, забавные карикатуры, куплеты, стишки в адрес короля и правительства. Брат короля, устроитель Пале-Рояля, отрекается от своего имени и называет себя Эгалите – «Равенство». В домах знати каждодневные приемы, то у маркизы N. то у графа М. На этих сборищах каждый оратор старался перещеголять другого в хуле и осмеянии власти. Это так модно, так возвышает над обыденностью, в самом выгодном свете выставляет среди людей твоего круга, да и в самом деле дает пищу уму.

Ах ты, Боже мой! А разве она, Екатерина, долгие годы не переписывалась с парижскими мудрецами, проповедующими безбожие и глумящимися над правительством? К ней, знающей почем он, фунт власти, и у которой на руках огромная страна, – эта крамола не пристанет, ну а к другим? Вот они, эти самые тлеющие угли, из-под которых – пришел час! – и полыхнуло. Все донельзя просто. Французская нация устала от однообразия. Она жаждала новых ощущений. И она их получила.

Но так ли спокойно у нее в России? Недавно ей сообщили, что на Невском несколько хорошо одетых господ, потряхивая над головой газетами, обнимались друг с другом и восклицали: «Да здравствует Франция! Да здравствует свобода!» Императрица не спала всю ночь. Поутру, глянув на себя в зеркало, она увидела, что яркая бирюза ее глаз, которой втайне так гордилась, поблекла, а веки опухли. Не завелся ли здесь якобинский клуб? Тут надо примечать. Ибо случись что, те же либеральные болтуны закричат: «Где власть? Почему бездействует?», бросятся в свои кареты и поспешат в более спокойные края – только их и видели. А она останется с десятками миллионов других – не таких проворных.

Ужас пугачевщины преследовал не только ее, Екатерину. Из поколения в поколение будет передаваться правда об этой страшной беде, пронесшейся над Россией. И двадцати лет не прошло. Сожженные города, опустошенные плодороднейшие области страны, убытки, не поддающиеся никакому исчислению, тысячи погибших, которых никакой живой водой не воскресить... Что было бы тогда, кабы не Суворов? Вот почему ей, императрице, очень даже надо примечать.

* * *

О том, что приехал Симолин, Варвара Александровна поняла по зычному голосу его кучера, раздавшемуся снизу. Весь Париж знал этого громадного мужика, возившего российского посланника.

Испуг кольнул сердце княгини: в неурочный час случился этот визит, вроде бы без всякой надобности. Лишь два дня назад Симолин приглашал к себе соотечественников, продолжавших жить в революционном Париже. Разговор вышел тревожный, сумбурный, как-то не клеился, и все разъехались раньше обычного. Но обмен новостями все-таки произошел, и теперь княгиня ума не могла приложить, что привело к ней нежданного гостя.