Читать книгу "Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук"

Когда начало темнеть, его нашли чешские пограничники. Один еще пытался нащупать пульс на руке старика, а второй, помоложе, в ужасе смотрел на коричневую шоколадную струйку, сползающую изо рта на шею. Тот, первый, вытащил рацию, взглянул вопросительно на второго, и оба посмотрели на часы. Они были в нерешительности. Подумали, наверное, об ужине, на который опоздают. О рапорте, который придется написать. А потом, в полном единодушии, переложили ногу Петера с чешской стороны на польскую. Но и этого им, видно, показалось мало, потому что они осторожно перетащили все тело к северу — в Польшу. И с чувством вины молча удалились.

Спустя полчаса тело Петера обнаружили лучики фонарей польского пограничного патруля. Один из солдат воскликнул «Господи Иисусе!» и отпрянул; второй непроизвольно схватился за оружие, озираясь вокруг. Стояла полная тишина, а селения в долинах выглядели, как оброненные фантики от конфет, в которых отражались звезды. Поляки взглянули на лицо Петера, пошептались. Затем в торжественном молчании подхватили его за руки и за ноги и перенесли на чешскую сторону.

Именно так Петер Дитер запомнил свою смерть, прежде чем его душа отошла навечно, — как механическое движение то в одну, то в другую сторону, как балансирование на краю, стояние на мосту. И, собственно, последней картиной, появившейся в его засыпающем мозгу, было воспоминание о вертепе в Альбендорфе: деревянные человечки передвигаются на фоне нарисованного красками пейзажа, механически производят заданные движения. Идут деревянные люди, гонят деревянных коров, бегут деревянные собаки, какой-то мужчина застыл с деревянной улыбкой на лице, выше — другая фигурка, с ведрами, машет рукой, в нарисованное небо поднимается нарисованный дым, на запад летят нарисованные птицы. Две пары деревянных солдатиков без конца переносят деревянное тело Петера с одной стороны на другую.

РЕВЕНЬ

За домом Марта растила ревень. Крохотный участок земли был покатым, а ряды растений — нестройные; они огибали большие камни, а затем снова выстраивались вдоль неровной межи. Зимой ревень исчезал под снегом и под землей, сворачивал свои мясистые стебли и рос вглубь, рос вспять, обратно к своему зародышу, к своим спящим корням. Под конец марта земля вспучивалась, и ревень рождался заново. Он опять был маленький, бело-зеленый, нежный, как тело без кожи, как младенец. Рос по ночам, мы слышали легкое потрескивание в траве, мелкие, как бисер, волны этого звука будили другие растения. Днем намечались грядки. Марта, разрумянившись, смотрела на них — казалось, что поднимается сморенное сном войско, как будто бы из-под земли вырастали солдаты, построенные боевым порядком. Вначале — макушки, потом — могучие плечи, всегда вытянувшиеся во фрунт тела, над которыми в итоге развернется волнистый зеленый шатер.

В мае Марта срезала острым ножом своих воинов так, словно говорила им «вольно». Они, вероятно, видели ее снизу — эту большую и крепкую бабищу с ножом в руке. Скрип лезвия поперек упругих стеблей, кисловатый сок на стальном острие.

Ровные пучки Марта несла на овощной рынок в Новую Руду и там продавала на первый весенний компот или на дрожжевые оладушки с ревенем, по которым все соскучились за зиму.

Я помогала ей вязать пучки. Неказистые, поврежденные или слишком короткие стебли мы откладывали в сторону, чтобы потом в моей советского происхождения электродуховке испечь пирог.

О КОСМОГОНИЯХ

Мой любимый философ — Ферекид, один из учителей Пифагора.

Согласно Ферекиду, мир возникает в результате взаимодействия двух первопричин. В его понимании, это — могущественные прасущества, вездесущие и всеобщие первоначала. Их взаимодействие, пожалуй, лучше всего назвать вечным поглощением. Одно пожирает другое, бесконечно. В этом суть существования мира. Первое из них — Хтония. Это нечто такое, что непрестанно плодится, почкуется, разрастается. Цель и способ ее существования — воспроизведение самой себя. Созидательная роль состоит не только в многократном самовоспроизведении, но и в эманации форм жизни, которые на нее не похожи и даже с ней не совместимы. Поэтому в Хтонии непрерывно идет процесс разрастания, слепого и бессмысленного, темного — это пушечное мясо существования. Второе прасущество — Хаос — поглощает Хтонию, как бы питается ею, пожирает ее. Все время, всецело. Хаос — нематериален, он растворяет пространства Хтонии, как будто бы их разъедает. Без Хтонии он не мог бы существовать и vice versa[8]. Он превращает Хтонию в небытие, аннигилирует, как мы сказали бы ныне.

Связь между этими двумя первоначалами необычайно интенсивная, от нее возникает Хронос — сущность, которую вернее всего было бы сравнить с центром циклона. В самой сердцевине поглощения, аннигиляции, или, если угодно, уничтожения, возникает жизненное пространство мнимого спокойствия, подобие оазиса, почти фата-моргана, отличительной чертой которого является постоянство, регулярность, порядок, даже своего рода гармония, которая и дает начало существованию Мира. Хронос замедляет поглощение материи Хаосом и облекает Мир в некую форму. С одной стороны, он регулирует возникновение, разбивая его на упорядоченные временные промежутки, которые составляют его суть; с другой стороны, ослабляет силу уничтожения. В этом месте и возникает Мир и его основные энергии.

В Хроносе рождаются всяческие боги. Их основная отличительная черта — любовь (philia). Они точно светом наполнены любовью и именно ею пытаются победить ненависть (neikos) сил стихии, чтобы в конце концов обрести единую, неистребимую эфирную духовную природу Мира. Именно для этого они и создают людей, животных и растения и наделяют их семенем любви.

Об этом я рассказывала Марте, пока мы вязали ревень в пучки. Когда мы закончили, Марта изрекла что-то вроде того: когда люди говорят «всё», «всегда», «никогда», «каждый» — это может относиться лишь к ним самим, ибо в окружающем нас мире нет таких общих для всех понятий.

Она посоветовала мне быть осторожной, поскольку если кто-нибудь начинает предложение со слова «всегда», это значит, что он потерял связь с миром и имеет в виду себя.

Я пожала плечами.

КТО НАПИСАЛ ЖИТИЕ СВЯТОЙ И КАК ОБО ВСЕМ УЗНАЛ

Итак, Пасхалис остался в монастыре у сестер-бенедиктинок, чтобы составить жизнеописание их тайной покровительницы, известной под четырьмя разными именами. Он получил отдельную келью в хозяйственной постройке, стоящей поодаль от самого монастыря. Келья была просторная, удобная и теплая, с высоким окном, которое на ночь закрывалось деревянными ставнями; там стоял широкий, тяжелый пюпитр, предназначенный для письма, с выемкой для чернильницы. Окно выходило на юг, поэтому, едва уплыли зимние тучи, в келье поселилась большая полоса света, которую оживляли летающие пылинки и суетливые непоседы-мухи. Как только Пасхалис замерзал у пюпитра, он вставал и грел в лучах солнца свое озябшее тело. Он видел тогда гряду отлогих гор, и ему казалось, что они колышутся в неприметном для людей танце. В скором времени он уже знал каждый излом этого необычного горизонта, каждую долину, каждую возвышенность.