Читать книгу "Закон сохранения любви - Евгений Шишкин"

Официант поспевал к столу. Обстановку разрядил Прокоп Иванович.

— Попозже, дружочек, — кивнул он горбоносому официанту, сбив его с темпа, и тут же возликовал над столом: — Браво! — Он захлопал в ладоши. — Браво! И подвиг, и преступление начинаются с женского каприза. Вот она, материальная субстанция чувства! — То ли умышленно, дабы отвести Романа от губительного соблазна и заговорить, замести своей говорильней Маринино подстрекательство, то ли вправду допуская, что чувства могут нести какую-то материю, Прокоп Иванович взял инициативу застолья на себя, начал рассказывать о рукописи «Закона сохранения любви».

Прокоп Иванович говорил в общем-то сам для себя. Марина и не понимала его, и не слушала. Ей казалось, что и Роман не слушает юбиляра; ей даже показалось, что они с Романом сейчас за столом вдвоем. И он, и она только что пережили что-то такое, от чего и страшно, и сладко. Что никогда не забудется.

Она посмотрела ему в глаза и хотела попросить прощения за сумасбродство. Но тут во всем зале одномоментно погас свет. Марина от неожиданности негромко вскрикнула. Шелест ахов прокатился по ресторану. А через две-три секунды свет хлынул из фонарей рампы и с потолка над эстрадой. Загремела ритмичная музыка. На середину зала, разряженная под бледнолицых папуасок, выбежала стайка полуголых длинноногих танцовщиц варьете с фонарями размалеванных глаз и улыбками до ушей. Суматоха обнаженных, высоко задираемых ног, вскидываемых рук, пестрых нарядов, электрических радуг подсветки, — говорить под такую феерию было бессмысленно. Ресторанный зал на время стал — зрительным. Марина с опаской поглядывала на Романа, ей все еще хотелось ему что-то объяснить, повиниться, но громобойная музыка не давала ей слова…

Танец папуасок кончился, раздались разрозненные аплодисменты. И в зале опять наступила ночь — свет повсюду потух. Очередное ослепление темнотой было прелюдией к новому действу.

Марина почувствовала, что вот сейчас и будет эротический балет. Раздевание стриптизерш — скабрезное и мужское зрелище. Но стриптиз не пугал ее. Ей сейчас сделалось страшно от того, что уже произошло, — произошло то, чего она боялась, чему сопротивлялась, о чем не хотела всерьез думать. Она поняла, что препятствовать себе самой теперь будет трудно, невыполнимо… Ей хотелось притронуться, прижаться к Роману. Хотя бы найти в темноте его руку.

Яркий столп голубого света внезапно ударил на сцену с потолка из театральной пушки, очертив посредине лунный остров. Свет насыщенного сапфирного луча, расщепленный зеркальным потолком, разлетелся отсветами на серебряную фольгу бутылок шампанского, на золоченые ободки бокалов, на блескучую бижутерию женщин, на темное влажное зеркало глаз, готовых увидеть что-то необычайное.

Длинноволосый парень с тесьмой на голове — под индейца, — весь раздетый, только в набедренном лоскуте, как из первобытности, вынес на поднятых мускулистых руках на сцену нагую девушку и положил под фонарь на свет, на всеобщее обозрение. Темные соски на небольшой груди, чуть впалый живот и черный угольник волос внизу живота, длинные стройные ноги. Худая, гибкая, она начала двигаться на зов музыки; что-то знакомое-знакомое из мировой классики. Танцор играл лишь второстепенную роль. Весь зал был прикован только к ней, к ее страданиям, к ее радости, к ее любви, которые она выражала в движениях танца, то грациозно поднимаясь во весь рост, то плавно и пластично опускаясь и распластываясь по сцене. Она трепетно тянула к своему партнеру руки и, достигнув его, коснувшись его груди, шеи, будто бы обжигалась, взвинченно и судорожно отпрянывала; затем опять вымаливала у него ласку и безнадежно тянулась к нему. В этом бесстыжем балете был сокрыт символ женской любви и вечное желание этой любви. Эта бесстыжесть не вызывала чувства отторжения и неловкости.

…Когда-то, в школьные годы, Марина ходила в студию бальных танцев никольского Дворца культуры. Ей тоже хотелось постичь пластику танца, в порывистых па лететь по паркету в вихре латиноамериканской музыки.

Щемящая волна унесла Марину в трогательное прошлое. Она вспомнила учителя танцев Александра Юрьевича — Сашу. Свою первую любовь. Своего первого мужчину. Может быть, ради него она и записалась в студию бальных танцев. Ведь она тогда ходила во Дворец культуры в художественную студию. Но однажды увидела в зеркальном фойе, как занимается студия бальников. Увидела Александра Юрьевича.

Она, девятиклассница, сгорала от стыда на медосмотрах, когда приходилось признаваться врачу, что уже не девственница, но втайне перед сверстницами была горда за свою взрослость, за раннюю любовь. Марина так же — так же красиво, как эта нагая девушка-танцовщица — таяла в объятиях искушенного красотой движений Александра Юрьевича, там у него, в комнате общежития, в углу на пятом этаже.

Он числился молодым специалистом, окончил в подмосковных Химках институт культуры, безумно кичился этим и презирал Никольск, «эту дыру», куда угодил по распределению «тупицы декана». Оказавшись на первом занятии бальной студии, Марина во все глаза смотрела на Александра Юрьевича, за каждым движением следила въедливо и восхищенно, и не только как за учителем — как за ослепительным мужчиной, высоким, стройным, синеглазым, со светлыми вьющимися длинными волосами, которые он стягивал резинкой в забавную косичку.

И вот счастье! На занятии Марине не хватило мальчика. Сам учитель стал ей временным партнером. Она чувствовала его отточенные властные движения, его крепкие и вместе с тем нежные руки. Даже позднее, когда у Марины появился закрепленный партнер, очкастенький мальчик с прыщиками на подбородке и бесцветной юношеской порослью под носом, Александр Юрьевич, чтобы что-то продемонстрировать группе, выбирал Марину. Она чувствовала, что нравится ему. И сама сгорала от влечения к нему.

Как же она оказалась у него в комнате, в общежитии? Он заманил ее? Пожалуй, нет. Он сказал ей, что может дать для ознакомления книгу по истории танцев. «Она у меня в общежитии, можем зайти после занятий». Ура! Она вспыхнула от радостного волнения: нынче вечером она хоть ненадолго заглянет в загадочный мир настоящего артиста. Правда, ничего особенного в этом мире Марина не встретила; две примечательности: янтарного цвета лампочка в ночнике и сферические колонки импортного магнитофона. Под лиричную музыку оркестра Поля Мориа, стереозвуком заполонившим комнату, в свете ночника с необычным оранжевым излучением он, Александр Юрьевич — «Марина, зови меня просто Сашей. Мы ж не на занятиях», — он, Саша, целовал ее и расстегивал трясущимися спешными пальцами пуговки на ее школьном платье (в студию Марина шла сразу после уроков). Боль, неловкое положение на узкой кровати, шумное Сашино дыхание и его слова: «Не бойся… никто не узнает… не бойся… ты красивая девочка… надо просто расслабиться…»; затем разочарование от близости и странный, новый прилив нежности к учителю танцев, которого могла наедине называть Сашей.

У них было несколько трогательных встреч в этой комнате общежития. Но вскоре всё оборвалось. Александр Юрьевич сам нарывался на скандал с директором Дворца культуры, чтобы смотаться из Никольска. Нарвался, схлопотал выговор, был уволен и укатил из «дыры», даже не простившись с Мариной. Узнав об этом отъезде, она всю ночь проплакала; плакала в подушку, втихомолку, чтобы не услышала сестра Валентина и не выпытала всей правды. Студия бальных танцев распалась. Изостудию Марина тоже позабросила.