Читать книгу "Жизнь после жизни - Кейт Аткинсон"

Канун Святой Агнессы. Холода.

Сове — и то в лесу несладко было.

Зайчонок ковылял по корке льда.

В хлеву скотина смолкшая застыла.{30}

Она прочла это четверостишие вслух; по коже пробежал мороз. Сейчас бы подошло что-нибудь согревающее — про пчелок, например:

…Растить последние цветы для пчел,

Чтоб думали, что час их не прошел

И ломится в их клейкие ячейки.{31}

Китсу следовало бы дожить свои дни на английской земле.{32} Почить летним днем в английском саду. Как Хью.

Сварив наконец яйцо, она развернула вчерашний номер «Таймс», который отдал ей в экспедиторской, дочитав, мистер Хоббс, — у них это уже превратилось в ежедневный ритуал. Новый, уменьшенный формат газеты выглядел насмешкой: как будто сами новости съежились. А ведь так оно и было, разве нет?

Серыми мыльными хлопьями пепла за окном валил снег. Ей вспомнились польские родственники Коулов, взмывшие вулканическим облаком над Освенцимом, обогнувшие землю, заслонившие солнце. Даже сейчас, когда люди узнали о концлагерях и прочем, в стране махровым цветом расцветал антисемитизм. «Еврейчик», — сказали вчера на работе о каком-то человеке, а когда мисс Эндрюс отказалась сдавать деньги на свадебный подарок для мисс Фосетт, Инид Баркер шутливо сказала: «Пожидилась» — как будто это была совершенно невинная реплика.

В последнее время их контора вызывала у нее лишь тоску и досаду, — видимо, сказывалось измождение от холода и недоедания. Да и работа была скучной: бесконечное составление и перекраивание таблиц для отправки в какой-то архив — чтобы в будущем историки не сидели без работы, полагала Урсула. «Разбору завалов», как сказал бы Морис, не было конца, словно военные потери — это старый хлам, который нужно убрать с глаз долой и забыть.

Отряды гражданской обороны — и те были расформированы полтора года назад, а она по-прежнему занималась бюрократическим крючкотворством. Небесные (или правительственные) жернова мололи медленно и с преувеличенной тщательностью.

Яичко оказалось необыкновенно вкусным, словно только что из-под несушки. Раскопав у себя старую почтовую карточку с изображением брайтонского «Королевского павильона»{33} (купленную во время их с Крайтоном однодневной вылазки, но лежавшую без дела), Урсула написала на ней слова благодарности Памми: «Чудо! Как посылка от Красного Креста» — и поставила на каминную полку, где тикали дорожные часы Сильви. Рядом с фотографией Тедди. Он был снят солнечным днем в составе экипажа тяжелого бомбардировщика «Галифакс». Парни расположились на обшарпанных разномастных стульях. Вечно юные. На коленях у Тедди с гордым видом стояла собачка Фортуна. Фортуна сейчас могла бы здорово поднять ей настроение. К рамке фотографии был прислонен орден Тедди «За боевые заслуги». Урсуле в свое время тоже вручили какую-то медаль, но она не придавала этому никакого значения.

Открытка могла подождать до завтра. Сколько дней она будет идти до Лисьей Поляны — никому не известно.

Пять часов. Урсула отнесла тарелку в раковину, где громоздилась немытая посуда. Серые хлопья переросли в пургу, заслонившую свинцовое небо, и Урсула попыталась задернуть тонкую ситцевую занавеску, чтобы отгородиться от ненастья. Занавеска упрямо цеплялась за проволочный карниз, и Урсула сдалась, чтобы не обрушить хлипкую конструкцию. Из рассохшейся оконной рамы нещадно тянуло сквозняком.

Электричество отключилось; пришлось ощупью найти на каминной полке свечу. То ли еще будет. Поставив свечу и бутылку виски возле кровати, Урсула прямо в пальто забралась под одеяло. Бороться с усталостью не было сил.

Газовый огонек тревожно мигал. Так ли уж это страшно? «Без боли стать в полночный час ничем».{34} История знала куда более жестокие способы. Освенцим. Треблинка. Горящий «Галифакс» Тедди. Единственным средством удержаться от слез было виски. Милая, славная Памми. Огонек, напоследок моргнув, умер. А за ним и фитиль. Урсула не знала, когда дадут газ. Разбудит ли ее запах, достанет ли у нее сил встать, чтобы зажечь конфорку заново. Могла ли она подумать, что встретит смерть, как замерзшая в норе лисица? Памми увидит открытку и поймет, что сестра была ей благодарна. Урсула закрыла глаза. Ей казалось, она не спала целый век.

В самом деле она очень, очень устала.

Подступала темнота.

Снег

11 февраля 1910 года.

Теплый, молочный, совершенно новый — этот запах, как гудок сирены, разбудил кошку Куини. Строго говоря, она принадлежала миссис Гловер, но всем своим независимым видом показывала, что не принадлежит никому. Эта раскормленная кошка черепахового окраса появилась в доме вместе с миссис Гловер, которая принесла ее в дорожной сумке. Кошка тут же облюбовала стоявший возле плиты стул с высокой резной спинкой — уменьшенную копию стула миссис Гловер. Притом что этот стул был в полном ее распоряжении, она повсюду оставляла свою шерсть, в том числе и на постельном белье. Хью, не питавший расположения к кошкам, постоянно сетовал, что волоски этой «линючей твари» непостижимым образом оказываются даже на его костюмах.

Более зловредная, чем обычные кошки, она, подобно боевому зайцу, била лапами любого, кто к ней приближался. Бриджет, также невеликая любительница кошек, заявляла, что эта зверюга одержима бесом.

Так откуда же шел этот новый аромат? Неслышно поднявшись наверх, Куини проникла в главную спальню. Там было жарко натоплено. В комнате ей понравилось: толстое мягкое одеяло на кровати, мерное дыхание спящих. А больше всего — идеальная, кошачьего размера колыбелька, уже согретая идеальным, кошачьего размера упругим валиком. Куини выпустила когти в мягкую плоть и вдруг почувствовала себя котенком. Устроившись поудобнее, она басовито заурчала от удовольствия.

Острые иглы, вонзившиеся в кожу, пробудили сознание. Боль оказалась новым, неизведанным ощущением. А потом на лицо навалилась тяжесть, в рот полезла какая-то дрянь, перекрывшая воздух. Как она ни пыталась сделать вдох, становилось только хуже. Совершенно беспомощная, она была придавлена, придушена. И падала, как подстреленная птица.

А Куини уже забылась в приятной дремоте, но тут ее грубо схватили и швырнули через всю комнату. Она взвыла и, плюясь, задом попятилась к дверям, понимая, что битва проиграна.

Никаких признаков жизни. Безвольная и неподвижная, крошечная грудная клетка не шевельнулась. У Сильви колотилось сердце, как грозный кулак, рвущийся наружу. Такой риск! Ее захлестнуло волной ужаса.

Она инстинктивно прижалась раскрытыми губами к младенческому личику, накрыв пуговку носа и маленький рот. Осторожно выдохнула. Еще. Еще.

И малышка стала оживать. Вот и все. («Уверен, это простое совпадение, — заявил доктор Феллоуз, когда она поведала ему об этом медицинском чуде. — Вряд ли таким способом можно кого-либо вернуть к жизни».)