Читать книгу "Тарантул - Сергей Валяев"

6.00.

Отец моего товарища разбил пластмассовый кругляш радио о стену. И принялся лихорадочно и беспомощно собираться. Ему помогала тихая женщина, шаркала домашними шлепанцами… Телохранитель поспешно начал переговариваться по мобильному радиотелефону.

Я сказал — подожду на улице.

Дом по-прежнему спал, для людей этого дома ничего не случилось, они покойно спали и были счастливы в своем удобном сне, похожем на смерть. Спали под шум мелкого сетчатого дождика, покрывающего асфальт, деревья, крыши, машины… В такой дождь нельзя быть несчастным. Счастливое дыхание дождя.

Помню, как я проснулся от шума дождя. Это было в детстве. Я проснулся и увидел темного человека, стоящего надо мной. Я испугался, но пересилил страх и не закричал. Я спрятался под одеяло и решил дождаться утра… Утром темный человек исчез. Были старые дедовские одежды, они висели на вешалке. И в следующую ночь я спал спокойно и счастливо. Однако потом вырос и понял, что темный человек в каждом из нас. Я понял, что быть счастливым очень трудно, почти невозможно.

Когда мы приехали в больницу, на покатые плечи Серова-старшего накинули халат и увели. Я удивился — зачем в таких случаях медицинский халат, застиранный до дыр? Тому, кто их ждал на прозекторском холодном столе, это было совершенно безразлично.

А новый день продолжался, он наступал сквозь туман… Новый день, но без моего товарища.

Такая вот получилась странная история: шел новый день, а моего лучшего друга в нем не будет. Наступал первый день, где его не будет, моего товарища, но где буду я, его товарищ.

Я остался, а его уже нет и в это нельзя поверить, однако это правда, я знаю, что это правда, и не верю, хотя знаю, да, правда, ничего не изменилось в этом мире, я вернулся туда, откуда ушел, ничего не изменилось, кроме одного, рядом со мной не будет…

Мне холодно, бьет мелкая дрожь; мерзну от нелепой чудовищной мысли — я остался один.

Я хочу закрыть глаза и забыться, хочу оказаться в теплом детстве; как жаль, что этого уже никогда нельзя будет сделать.

Возвращаюсь в знакомый коридорчик; да, здесь тепло — но тепло липким напряженным теплом…

Да, здесь знакомые мне лица — но мне нечего сказать друзьям. Лишь одно я могу им сказать: если бы я не вернулся… Неужели надо было уходить, чтобы вернуться?

Потом пришел отец Серова. За ним неотступно следовали два телохранителя. Их лица ничего не выражали — они выполняли работу. Хотя какая работа может быть в данном случае? Разве они способны были своими дюжими телами прикрыть хозяина от дурной вести.

Отец Серова улыбался искусственной улыбкой человека, который не понимает, что уже начался новый отсчет времени. Сел у окна, где обвисали занавесочки с рюшечками, вытащил из кармана пиджака носовой мятый клетчатый платок и громко, трубя, высморкался.

Начиналось следствие. Розовощекий веселый младший лейтенант и человек в гражданской одежде хотели установить истину трагического происшествия. Как можно установить то, что нет?

Мы поехали на обновленную дачу. Отчим Лаптев встречал машины. Был уже был в курсе дела, хозяин жизни, и был деликатен и спокоен. Я спросил: мама приехала? Увы, развел руками, у неё внеплановая операция: двух дачников раскромсало под последней ночной электричкой, не берегут люди свои жизни, вот беда…

— Как свет, газ и воду, — сказал я.

В новой гостиной с прокисшим запахом успешного праздника сбивались заспанные гости; им тут же начали задавать вопросы.

Вопросы задавал молоденький младший офицер; у него бодренький голос и жизнерадостный вид, он, наверно, каждое утро чистит зубы; он, чувствуется, недавно начал свою службу по охране правопорядка и она, служба, волнует его, как незнакомая девушка на перроне, которую манит блёк медных звездочек на погонах.

— И сколько он выпил? — услышал вопрос.

И услышал ответ на этот вопрос.

— Сказать трудно… Понимаете, какое тут дело… Сын… моей жены… вернулся… оттуда. В смысле, оттуда… Так сказать, выполнял свой солдатский долг… Такая радость, в смысле, что вернулся… Они друзья… Он хороший уже был, когда сюда… Да, товарищи?.. То есть я хочу сказать: все взрослые люди, зачем неприятности?.. Я — Лаптев, думаю, вы меня знаете. Можно ведь договориться, не так ли, господа?

Прости меня, мама, говорю я. Ты спасаешь чужие разорванные тела — это твое призвание, но кто будет сшивать леской наши истерзанные души? Кто? Ты прости меня, мама. Надеюсь, ты поймешь меня.

Я сжал горло отчима приемом, которому меня научили. Лаптев захрипел от удивления и неожиданности. Мне помешали его убить, на меня напали сзади — и помешали. Я ткнул локтем напавшего, он ахнул и пропал… Отчим вырвался и сделал попытку спастись. Я подсек его ногой, и он веско обвалился на какую-то тетку. Та дурно завизжала, и все пришло в обезличенное хаотичное движение.

Молекулы хаоса и страха.

Я увидел лица, а на них — страх. Меня боятся? Почему? Почему боится Полина; я ещё не совсем сошел с ума и хорошо помню нашу первую встречу это была случайная встреча; она мне сразу понравилась, эта девочка, стойкая девочка, угодившая в удивительный переплет… Почему боится Валерия; я помню нашу первую встречу, наш познакомил Серов, а теперь он нас не сможет представить друг другу… хотя зачем, если мы, кажется, знакомы?

— Руки вверх, сволочь! — истерический ор за спиной.

Это кричат мне, и поэтому оглядываюсь. И вижу в двух метрах от груди дуло пистолета — ПМ: пистолет Макарова. Оружие пляшет на фоне окровавленного, орущего рта, оно пляшет в домашних руках младшего лейтенанта. Он стоит на прямых ногах, этот бравый, розовощекий импотент, и руку с пистолетом держит слишком высоко…

Не люблю, когда на меня направляют оружие. И делаю все по тем законам, выполнение которых не раз выручали меня от неприятностей, если смерть можно назвать неприятностью.

Я совершаю прыжок, и в прыжке вижу человека в гражданской одежде. Я совсем забыл о нем, запамятовал о существовании этого темного человека, я беззащитен перед ним, он легко может меня подстрелить. Не стреляет, лишь смотрит, как я перехватываю суетливую службистскую руку с ПМ.

Я убил пса. Бежал к автомобилю, и собака вырвалась со стороны сада. Я выстрелил в расщепленную злобой пасть. Мне показалось, что вижу: пуля входит, разбивая вдребезги клык, входит в звериное нутро и разрывает там все жизнедеятельные органы.

Помню, однажды на полуразрушенной стене со следами гари мы увидели меловую надпись: «Волки еб… т шакалов и псов». Этакая квинтэссенция войны. Ее суть. Разумеется, в роли волков выступали чечи, а мы следовательно — шакалы и псы? Ваня Стрелков хекнул, нашел кирпич и нацарапал на стене: «А тарантулы еб… т волков».

— Детский сад, — на это сказал майор Сушков. — Стрелков, Иванов, вперед, на разведку.

Шоссе было мокрым и пустым. Джип, казалось, скользил над ним, как над неустойчивой водой. Я включил печку — холодно. Удивительно: март и холодно. Так холодно, что меня пробивает дрожь… Нервы? Или?.. Проверяю лоб — испарина. Пустить бы в него холодную прощальную пулю… Больно бы не было. Наверно, не было?