Читать книгу "Загадка отца Сонье - Вадим Сухачевский"

— И тем не менее, — вновь оживился господин Малларме, — не теряйте эту мысль насчет слепцов, мой дорогой Морис. Отличная и весьма плодотворная мысль, вполне в духе символизма. Осмелился бы даже вам посоветовать написать что-либо на эту тему. Возможно, лучше всего это легло бы в основу даже не стихов, а пьесы. Ибо ваши последние стихи, те, что вы изволили мне дать вчера…

— Новые стихи? — заинтересовался Дебюсси. — Ты мне их не давал. Я как раз ищу для романса…

— Стихи?.. О, как было бы интересно послушать! — вклинилась госпожа Кальве, но сильно покрасневший молодой человек, обращаясь не к ней и не к Дебюсси, а к Малларме, проговорил:

— Ах, забудьте, Бога ради, про эти стихи. Мне уже самому, клянусь, стыдно о них вспоминать… — Увидев возвращающегося отца Беренжера, он поспешил перевести разговор на другую тему: — Не вернуться ли, действительно, к нашей Тайне? Кажется, мы все тут одинаково заинтригованы.

Не имея окончания фразы дядюшки, молодой Хоффе не сразу нашелся с чего начать и промямлил:

— О, эта Тайна!.. Но тут, право же, боюсь впасть совсем уж в ересь… Хотя свитки преподобного Сонье со всею однозначностью говорят…

— Да не томите же, это жестоко! — едва опять не воспорхнув, воскликнула госпожа Кальве.

— Да, да… — рассеянно кивнул господин Хоффе. — Самые истоки Тайны берут начало еще в Палестине – посему именно тамплиеры, первыми оказавшись там во время крестового похода, первыми в послемеровинговскую эпоху и обнаружили их. Думаю, это ввергло их в полное ошеломление, а потом, когда чуть пришли в себя, заставило переосмыслить некоторые места самого Святого Писания. Так что те, кто впоследствии обвинял их в ереси, был не так уж и предвзят, как это у нас принято считать. Главное из этих мест касается, пожалуй, приведенного в Писании образа Марии Магдалины. Не случайно ее именем тамплиеры потом называли почти все воздвигнутые ими храмы, вроде того полуразрушенного, что стоит сейчас в Ренн-лё-Шато. Неужели действительно всего лишь прощенной блудницей она была? Но тогда вовсе уж становятся непонятными некоторые тексты… Ах, нет, забегая несколько вперед, начну все-таки с другого – с корабля, с этой триеры, которая, покинув Палестину, устремилась в Средиземное море и плыла, покуда не пристала к берегам нашей Галлии. Кто же, спрашивается, находился на борту этого корабля?.. "Голубка", кстати, было его имя…

— "Голубка"!.. — эхом отозвалась госпожа Кальве. — Превосходное имя – "Голубка"!

— Да, "Голубка" – это следует из тех самых свитков, — подтвердил господин Хоффе.

Ах, как я обхаживал в эти минуты именно его, как норовил, опередив лакея, сам поскорее поднести ему спичку к сигаре, чтобы не пропустить ни слова из того, что он говорил. И как поглаживал при этом в кармане свою стекленцию, Спиритус Мунди!..

Но и стекленция не помогла. Ибо в этот самый миг отец Беренжер сказал мне:

— Давай-ка ты, Диди, отнеси вниз грязную посуду. Стол мне понадобится, чтобы развернуть свитки, — пояснил он гостям.

Ничего более не оставалось, как выполнять его повеление.

Кто бы знал, как я спешил!

Но пришлось слишком долго искать, куда ткнуться с этой горой посуды, коридорные направляли меня то туда, то сюда. В результате из-за спешки я окончательно сплоховал – оступился на ровном месте, все с грохотом полетело на пол, и потом долго я под надзором сурового старшего коридорного подбирал с пола и выковыривал из-под плинтусов фарфоровые черепки.

Но и этим дело не кончилось, ибо затем старший коридорный еще, наверно, полчаса переписывал разбитую посуду, каждую плошку называя своим замысловатым именем, чтобы затем представить список нанесенного гостинице ущерба моему преподобному к оплате. Поэтому, когда я вернулся в наши апартаменты, с сожалением понял, что все самое главное, вероятно, уже было сказано.

Гости как раз собирались уходить. Госпожа Кальве восклицала на прощание:

— О, неслыханно, неслыханно! Неужели действительно такое могло быть?!

А господин Малларме перед тем, как уйти, сказал отцу Беренжеру:

— Все крайне любопытно, господин кюре… Впрочем, после всего услышанного даже не знаю, как вас теперь называть. Неужто…

Нет, он не договорил, однако мне теперь в моей перемешавшейся, как цементный раствор, памяти так и слышится ответ преподобного:

— Ты сказал! Ты сказал!..

6

Ну вот, дорогая гляделка моя, досточтимая Роза Вениаминовна, — и вы при сем еще будете с недоверием во взоре спрашивать, знал ли я того самого господина Малларме! Да, как изволите удостовериться, я знал, я знал его! И господина Метерлинка, и госпожу Кальве, и господина Дебюсси!

Ах, мало ли кого я знал на своем избыточно долгом веку, всех не упомнишь! Но этих – уж точно знал!..

…Только – где вы? Ведь только что разговаривал с вами, моя недоверчивая гляделка!..

Или, быть может, неделю назад? Или – год?.. Как тесно в моей памяти, как слиплось там все!

И только пробивается сквозь толщу почти что века брошенное когда-то:

— "Голубка" – было имя этого корабля…

Не как живой звук, а как тень звука, давно оторвавшегося от уст. То есть звук уже умерший, как нельзя считать вполне живым подобного мне человека, столь давно оторвавшегося от своих земных корней.

n

Через день мы с преподобным отбывали из Парижа назад, в Ренн-лё-Шато. Отбывали вагоном первого класса. Как я ни соскучился по матушке и по нашей тихой деревушке, было слегка грустно на душе. Грустно прощаться с этим особым, пьянящим, как вино, воздухом Парижа! — увижу ли я еще когда этот город?

Вслед за преподобным два дюжих грузчика внесли в наш вагон сильно пополнившийся багаж отца Беренжера. За тем, как вносят не то три, не то четыре тщательно обернутые в брезент большие рамы, преподобный проследил самолично, при этом покрикивая на грузчиков, чтобы, не дай Бог, за что-нибудь эти рамы не зацепили.

После, уже в дороге, сказал мне, что в рамах – картины, которые он вчера приобрел. Точнее… оно произнес такое слово… Во! Ре-про-дук-ции картин, которые сделали, по его заказу, не больше не меньше как в самом Лувре. И спросил, улыбнувшись:

— Хочешь знать, Диди, сколько я за них заплатил?

Я пожал плечами. Картинки, конечно, дело хорошее, и на стене неплохо смотрятся, коли собой неплохи, но уж не дороже они, надо полагать, чем еще одна пара модных сапог, которые он прикупил в день отъезда. Впрочем, теперь он был богач, наш досточтимый кюре, и мог хоть дюжину пар таких сапог себе позволить.

Когда он, однако, назвал цену картин, мне на миг показалось, что я сделал то, что недавно не удалось сделать даже воздушной госпоже Кальве – оторвался от сидения и парю в воздухе. Да сколь бы они хороши ни были, эти картинки, хоть бы и сделанные в Лувре, и каким бы ни был ты сам богачом, — но столько за них отвалить!.. Провалиться мне на месте, если за такие деньжищи не купить половину всего Лангедока!.. Я таких цифр прежде не слышал и, признаться, слышать и повторять больше не хочу, настолько они выходят за пределы человеческого разумения… Если, конечно, человек этот не принц крови из каких-нибудь Меровингов, или если он не… страшно даже подумать…