Читать книгу "Падай, ты убит! - Виктор Пронин"

Первая линия пересекла небо и вонзилась в саду рядом с дорожкой, которую Шихин выложил кирпичами, оставшимися после разборки печи. Линия была слегка лиловая. Никто ее не заметил, только Шаман обеспокоенно встал, гавкнул в глубину сада и снова лег. Но не было уже в его взгляде прежнего благодушия. Через некоторое время он опять поднялся, сбежал с крыльца, принюхиваясь, прошел но дорожке, опасливо оглянулся и, вернувшись на террасу, улегся подальше от ступенек, косясь в сад черными негритянскими глазами.

А линия продолжала светиться, становясь все ярче, и напоминая уже тонкую стеклянную трубку, из которой делают рекламные буквы, наполнив их неоном и подключив электричество. Линия почти вертикально уходила вверх и постепенно слабела, растворяясь в ночной темноте. Проследив взглядом за ее направлением, можно было убедиться, что уходила она куда-то в пустоватую часть звездного неба — не было там ни ярких звезд, ни созвездий с древнегреческими названиями. Аристарх как-то рассказывал, что светящаяся линия судьбы возникает, когда ее обладатель где-то недалеко, когда он уже присутствует здесь мысленно. Причем линия бывает тем ярче, чем сильнее его желание прибыть, когда он внутренне как бы встречается с хозяевами, хотя на самом деле может находиться достаточно далеко. Но если линия возникла, вспыхнула, значит, ничто уже не помешает ему — ни авария, ни болезнь, ни подлые замыслы. Он уже здесь, и дело только за временем, необходимым для того, чтобы его телу преодолеть оставшееся расстояние.

Действительно, когда сумерки в саду сгустились до синевы, звезды налились ясной чистой силой и на одинцовские улочки опустилась ночная тишина, изредка разрываемая гулом электричек да пассажирских поездов из Бремена, Берлина, Бреста, Подушкинское шоссе озарилось вдруг вспышками света, послышался грохот мощного мотора, и по деревьям, по заборам, по стенам дома полоснул слепящий свет фар. Сияние приближалось, становясь все более нестерпимым, потом оно замерло, словно в неуверенном раздумье, раздался железный грохот открываемой кабины и прозвучал голос, сипловатый, знакомый, но все-таки еще неузнаваемый голос:

— Эй, люди! Это Подушкинское шоссе?

— Оно! — крикнул Шихин, стоя посреди освещенной террасы в своих тренировочных штанах и в клетчатой рубашке нараспашку. Почему-то заволновался, словно ощутив приближение событий.

— А номер какой? — продолжала допытываться сиплая ночь.

— Шестой!

— Тогда я приехал, — удовлетворенно проговорил голос. Мотор смолк, через некоторое время погасло сияние. В темноте за забором слышалась какая-то возня, железные удары, сопение. Подбежав к калитке, Шихин увидел, как из кабины необъятного грузовика на землю тяжело спрыгнул человек в комбинезоне. Толстоватый и неуклюжий, он с силой захлопнул дверцу, повернул ключ, для верности подергал ручку.

И лишь тогда Шихин узнал Ошеверова. Тот уже успел к этому времени посетить Мангазею, разочароваться в Ханты-Мансийске, а Салехард покинул в двадцать четыре часа, как персона крайне нежелательная. Окончательно обнищав, он удирал первым попавшимся самолетом, едва успев собрать в рюкзак свои пожитки, боясь передумать и вернуться. Злой, бородатый и пьяный, Ошеверов успел еще на прощание выпить с такими же неприкаянными ловцами собственных судеб, оборванный и обворованный, он ввалился в самолет, бухнулся в кресло, сунул под ноги тощий рюкзак и, откинувшись на спинку, закрыл глаза. Грудь его вздымалась, глаза под веками беспокойно двигались, пальцы намертво вцепились в подлокотники — попробуй оторви, попробуй высади!

Представить это нетрудно, мы все убегали, спасались бегством от погони, позора, пожара. Мы все испытывали счастливое облегчение, когда самолет, закончив наконец бесконечные маневры на летном поле, прогрев моторы, в чем-то убедившись и в чем-то уверившись, трогался с места, набирал скорость, отталкивался пузатенькими колесиками и уходил, уходил к чертовой матери, в небо, в тучи, в звезды, в черные беспросветные дыры. Помните, как бешено колотилось сердце, как били в нем литавры, гудели барабаны, ночными совами ухали трубы, и протискивался в пространство слабенький самолетик, и тонкая, еле слышная свирелька начинала звучать где-то в груди — упование на удачу, на счастье и покой.

Вот вам и Ошеверов.

А мы лучше? Хуже?

Ничуть, ребята, ничуть.

Побыв недолго режиссером телевидения, потерпев поражение в аквариумных аферах, занялся Ошеверов междугородными перевозками. Так что сделать крюк в сотню километров для него не составляло большого труда.

Когда вслед за Шихиным прошел Ошеверов в калитку, она сама захлопнулась за его спиной на косых петлях. Не зная, где пригнуться, где отвести невидимую ветку, он с треском продирался на свет маленькой лампочки, на радостный лай Шамана, на голос Вали.

— Забогатели, помещики поганые, — ворчал Ошеверов, борясь с колючими зарослями боярышника. — Ишь, размахнулись, ишь, разгулялись... Не пробиться к ним... Псов кровожадных завели, чтоб добро охраняли... Видать, немало добра нажили-скопили... Ишь... — неожиданно кусты раздвинулись, и Ошеверов увидел мерцающие в темноте флоксы, увидел деревянное крыльцо, террасу, растревоженного Шамана, оглянулся на таинственную глубину сада, и в голосе его появилась ошарашенность. — Ни фига себе... — сказал Ошеверов шепотом. — Ни фига себе, — повторил он с некоторой религиозностью в голосе.

— Ну как, Илья, ничего мы устроились? — спросила Валя. Она все еще искала подтверждений, что обмен получился не самый худший, что можно смириться с разваленными печами, протекающей крышей и щелями в стенах и что ее вина не так уж велика...

— Что значит ничего?! — взревел Ошеверов. — Да вы самые счастливые люди из всех, кого я знаю! Ребята, вы даже не представляете... И цветы успели посадить! Мать вашу...

— Сами выросли, — пояснила Валя. — Это флоксы. Они многолетние, каждую весну вырастают и все лето цветут.

— А пес! Боже мой, какой пес! — Ошеверов присел перед Шаманом, посмотрел ему в глаза, потрепал за уши. — Да это же самая настоящая сибирская лайка! А окрас! Это страшно редкий окрас — рыжий с чернью, причем, обратите внимание, — рыжина мягкая, гладкая, но с чернью. Кубачинские мастера золото чернят, а у вас собачий хвост золотой с чернью! Какой хвост, какой хвост! На Севере большие деньги дают за таких собак. Сколько отдали? — Ошеверов повернулся к Вале.

— Сам пришел.

— Боже! — Ошеверов схватился за голову. — Неужели такое бывает! Как его зовут?

— Шаман.

— А почему Шаман?

— Сам сказал, — улыбнулась Валя.

— Прекрасное имя, — одобрил Ошеверов. — С северным отголоском. И чертовщина в нем какая-то есть — Шаман, Шайтан, Шабаш...

Из дома не слышно вышла Катя и остановилась на пороге, щурясь на неяркую лампочку. Она была в длинной цветастой рубашке, видно, только проснулась, услышав шум.

— Здравствуйте, — сказала она. — Вы к нам в гости приехали?

— О! — закричал Ошеверов. — Кого я вижу! Да это же Екатерина! Да какая большая, да какая красивая, да какая сонная! Здравствуй, Екатерина! Рад тебя видеть в добром здравии! Как поживаешь?