Читать книгу "Милосердные - Киран Миллвуд Харгрейв"

Дийна сидит на корточках рядом с крыльцом, натирает деревянные ступеньки полировальным камнем. Марен слышит истошные крики Эрика, доносящиеся из дома, и чувствует острый укол тревоги.

– Он плачет, – говорит мама, бросаясь вперед.

– Он занозил ногу, – говорит Дийна. – Я уже вытащила занозу.

– Ему все равно больно, – хмурится мама. – Почему ты его не утешишь?

– Я полирую ступеньки, чтобы такого больше не повторилось.

Дийна, полностью сосредоточенная на работе, даже не смотрит в их сторону.

Мама что-то бормочет себе под нос и входит в дом, переступив через Дийну. Нарочно ставит ногу почти вплотную к ее руке. Напряжение между ними растет, их отношения шаткие, как весло, балансирующее на уключине: они обе уже на пределе. Марен как мост между ними, и ее собственное терпение тоже подходит к концу.

Больше всего ей жалко малыша Эрика, который так и не смог утолить материнскую боль. Если та же Торил носит своего младшего сына легко, как корзину, прижатую к бедру, то в худых руках Дийны Эрик кажется тяжким грузом или каким-то зловещим наростом на ее тонком теле. Она называет его не Эриком, как того требует мама, а Эретом, на саамский манер.

В том, как она обращается с сыном, есть что-то противоестественное. Она наблюдает за ним, как волчица наблюдала бы за другим волком: они одной крови, но она держится настороже. Кажется, будто он отбирает у нее что-то, чего ей не хочется отдавать, – тянет из ее груди, из ее рук своими крошечными ручонками, вечно дергающими ее за волосы. Она никогда не ругается, никогда на него не кричит. Она лишь наблюдает. В ее отношении к сыну нет ни грана жестокости, но нет и тепла. Лишь иногда по ночам Марен слышит сквозь стену, как Дийна тихонько поет ему песню, всегда одну и ту же.

– Что это за колыбельная? – однажды спросила Марен.

Дийна прищурилась.

– Его йойк. Это не колыбельная. Это его песня, которую я для него сочинила.

– У тебя тоже есть йойк?

– У нас у каждого есть свой йойк.

– И у меня?

– У тебя нет.

Больше она не говорит ничего, и Марен мысленно утешает себя, ищет оправдания для Дийны: «Просто я не саамка». – Но ее обижает, что Дийна так упорно открещивается от их родственных связей. Марен думала, что они с Дийной сделались как родные, и что их дружба должна сохраниться и после того, как не стало ее брата. Марен уже столько раз ошибалась в своих суждениях, что теперь ей начинает казаться, что каждый день жизнь приходится строить заново. Иногда Дийна сажает сына к себе за спину – на крепкой перевязи из оленьей кожи – и несет на прогулку. Марен наблюдает, как она шагает к мысу. Иногда Дийна садится в лодку и уплывает на мелкогорье. Когда она возвращается, от нее пахнет вереском и чистым, холодным воздухом, который есть только там.

Марен любит племянника так неистово, что это граничит с безумием. Хотя она беспокоится, что с ним что-то не так; что они навредили ему при родах. Он не улыбается, не ревет во весь голос, не швыряет игрушки, когда разозлится. Когда Дийна оставляет его с Марен и мамой, он просто сидит в уголке, в гнезде из шкур и одеял, которое для него соорудила мама. Сидит молча и смотрит.

Эрик любил бы своего сына. Обычно Марен старается не терзать себя размышлениями о том, как все могло бы сложиться, если бы обернулось иначе, но временами тоска по несбывшейся жизни накрывает ее с головой: когда она наблюдает, как маленький Эрик пускает слюну, пузырящуюся на его крошечных розовых губах, или тянется к ней, чтобы она взяла его на руки.

– Он сильно поранился? – спрашивает Марен, наблюдая, как Дийна полирует ступеньку.

Эрик больше не плачет: он кричал не от боли, просто требовал внимания.

Дийна качает головой.

– Просто царапина.

– Мы были у фру Олафсдоттер, – говорит Марен.

– Я знаю. Сегодня среда.

– Кирстен говорит, к нам едет комиссар. Будет жить в Вардё. Он назначен сюда губернатором, который скоро поселится в Вардёхюсе.

Дийна продолжает полировать ступеньку: скрип камня о дерево заглушает ее молчание. Она давит на ступеньки так сильно, что доска проседает.

– Он приезжает с молодой женой. Они будут жить в малом лодочном сарае.

Наконец Дийна откладывает камень в сторону. Она так и сидит на корточках, и, хотя у нее длинные юбки, и все приличия вроде бы соблюдены, Марен все равно злится. Дийне лучше бы не делать ничего такого, что дает Магде и Торил повод для пересудов. Дийна отвечает с прямотой, свойственной ей с детства:

– В вашем с Дагом доме?

Сердце Марен сжимается от благодарности. Дийна все понимает. Понимает, как ей тяжело. Дийна коротко кивает и поднимается на ноги.

– Это правильно. Там хорошее место. И дом будет хороший.

Ее волосы распущены, длинные пряди падают на лицо. Она наклоняется, чтобы в последний раз провести по ступеньке полировальным камнем, потом выпрямляется и идет в дом. Марен смотрит ей вслед. Дийна не пошла следом за мамой, она удалилась в свою пристройку, оставив Эрика на ее попечение.

Марен не хочется заходить в дом. Она думала, Дийна спросит о ее чувствах. И, может быть, они снова поговорят по душам, как говорили тогда, когда Дийна и Эрик только поженились, как сестры.

Марен стоит на отполированном крыльце и чувствует, как ее сердце переполняется болью. Стоит до тех пор, пока ее грудь не немеет от холода и тоски, и она больше не чувствует ничего.

* * *

Как и было обещано, по прошествии восьми дней Марен приходит на хутор Мадса Питерсона. Именно так она называет его про себя до сих пор, хотя теперь там живет Кирстен, живет уже почти полтора года. Марен знает, что пора забирать шкуры, потому что вечером накануне с востока дул порывистый ветер, и сквозь свист ветра были слышны испуганные вскрики оленей, которых Кирстен отобрала на убой. Марен тихонечко напевала, чтобы заглушить эти звуки, но Дийна вышла наружу с Эриком на руках и встала на крыльце. Крики падали, словно мелкие камушки, бьющиеся в окно.

Марен идет самой короткой дорогой, через центр деревни. Сегодня тепло, женщины повыходили наружу, сидят на улице на табуретах, закутавшись в шали, о чем-то судачат – они умолкают, когда Марен проходит мимо. Торил хмыкает при виде нее и красноречиво втыкает иголку в наволочку, которую штопает, держа на коленях. Стало быть, до нее дошли слухи, кому именно Кирстен доверила шить подстилки из шкур. Марен не отказывает себе в удовольствии широко улыбнуться позеленевшей от злости Торил.

Хутор Питерсона располагается на противоположном от дома Марен конце деревни. На участке есть пастбища, и поля, и заросшие низким кустарником пустыри, и удобный спуск к морю. Еще издалека Марен видит оленей, пасущихся на лугу на пологом склоне холма. Их серые с белым шкуры сразу бросаются в глаза на фоне уже пробивающейся травы. До Марен доносится и их запах, тяжелый и чуть кисловатый: его несет тот же ветер с востока, что вчера разносил по округе крики их сородичей, предназначенных на убой.