Читать книгу "Счастливый доллар - Екатерина Лесина"

Ну так вот, посадили Бонни. Нет, ненадолго. Пару месяцев всего. Пожалели… вы ж видели ее? Маленькая, худенькая, светленькая. Глазищи, что твои озера, глянет – душу вынет. Нет, про озера писать не надо, я ж шериф, а не поэт. Вы, чай, получше чего удумаете. Я про то говорю, что в ней никто преступницы не видел. И если б такое можно было, то и вовсе отпустили бы.

Ну так вот, она сидела, а он продолжал куролесить. Ездил по штату, грабил магазинчики и заправочки. И скажу я вам, не было в том ни чести, ни добычи. Он же, словно шакал в человечьей шкуре, выбирал кого послабее… Ой, не надо говорить, будто деньги ему были не нужны, что протестовал он. Я уж про протест объяснял, а теперь и про деньги выскажусь. Нужны. Всем нужны. И мне, и вам, и Клайду, и Бонни, и Диллинджеру, и каждому, в кого ни плюнь. Один Иисус бескорыстный был, да и того распяли.

Ну и тут уж как у кого. Одни пашут, другие жнут. Да только жнецы разные. И у кого-то хватает духу на громкие дела, а кто-то побирается. Просто падальщики редко убивают. Барроу – исключение.

В Хилборо он во второй раз человека жизни лишил. Джона Бачера, хозяина ювелирного магазина. Этому Бачеру за шестьдесят пять уже было, дети-внуки, жена больная. А знаете, сколько взял у него ваш «борец за свободу»? Десять долларов! Десять поганых долларов! Вот какая цена человеческой жизни.

А чего они в Оклахоме утворили, слышали? Конечно, слышали. Только ваша голова протестами и политикой забита, на самом же деле оно куда проще получилось.

Деньги парочке понадобились, а тут в Атоке праздник. А где праздник, там и деньги. Дальше-то сами поймете, без моих подсказок.

Бонни и Клайд появились в Атоке с утра. Видать, сами не знали, чего делать, потому просто бродили, приглядываясь. Как койоты слабого вынюхивали, а напоролись на шерифа…

Интерлюдия 4

Праздник выходил тоскливым. Яркие краски и звуки раздражали фальшивостью, выступление мэра, нарочито бодрое, вызывало зубовный скрежет, а в глазах людей, приехавших в Атоку, виделась безнадежность.

Великая депрессия, мать ее.

– Эй, шериф, попробовать не хотите? – силач в линялом трико с притворной натугой поднял парочку гирь. После, хэкнув, подкинул в воздух, поймал и засмеялся. Цветастая стайка девиц захихикала и захлопала, вдохновляя на очередной подвиг.

Чуть дальше на канатах выплясывал пожилой акробат. Перед шатром гадалки выстроилась короткая очередь из одинаково-унылых, несмотря на праздничные наряды, женщин.

Шериф Чарльз Максвелл пробился к карусели, постоял несколько минут, глядя, как скачут по кругу линялые лошадки. Когда звон, больше похожий на дребезжание, чем музыку, вывел из себя, выбрался на поле. Шикнул на группу пацанят – и белые, и черные, одинаково запыленные – пытались пролезть под пышные юбки циркового шатра.

Пахло пережаренным мясом, сигаретным дымом и конским навозом.

Все было нормально. И все же как-то не так. С самого утра Чарльза преследовало дурное предчувствие. Оно было похоже на тень за спиной, которая вроде бы и ничего плохого не делает, а все ж заставляет нервничать.

Смех. Звон. Кривляние шута в клетчатом трико. Мычание коров в загоне.

Спокойно, Чарли, все будет хорошо.

Первым внимание на парня обратил Юджин Мур. Сначала сам уставился куда-то в толпу, потом толкнул под локоть, сказав:

– Гляди.

Чарльз и поглядел. И вроде бы ничего-то особого не увидел. Ну паренек, лет двадцати пяти с виду. Одет не то, чтобы богато, но и не бедно. Обыкновенный. В Атоку подобных ему понаехало немало. Но… но чем-то отличался именно этот паренек от других.

Не взглядом ли, которым он провожал людей? Не привычкой ли прятаться? Вон, в тени держится, а светлые полосы перебегает, едва ли не пригибаясь к земле.

Любопытный паренек. И давешнее предчувствие вошло иглой под лопатку.

– Не нравится он мне, – доверительно сказал Юджин, отправляя в рот горсть арахиса. – Какой-то скользкий, что ли.

Чарльз кивнул: прав был помощник.

– Поглядим?

И снова кивок. Надо поглядеть. Долг требует. А предчувствие криком кричит, чтобы убирался, и подальше. К карусели, к акробатам, к силачу с его подпиленными изнутри гирями. Куда-нибудь, лишь бы прочь от невзрачного лопоухого паренька с колючим взглядом.

Но Юджин двинулся вперед, взрезая толпу, как плуг черноземное поле. И стыдно стало – не хватало за широкой спиной помощника прятаться. Чарльз пошел следом, а потом и обогнал, приказав предчувствию – орет, блаженное, – заткнуться и не мешать.

Паренек же, за которым шли, выбрался из мешанины шатров, обогнул загончик, в котором дремала парочка кляч, и остановился у старого амбара. И несмотря на ясный день, фигура паренька почти растворилась в тени. Чарльз даже моргнул, прогоняя наваждение.

Нет, все видно. Вон он, стоит, разговаривает с кем-то, кого заслоняет. И видать, разговор не ладится.

– Подходим? – спросил Юджин, доедая орехи.

Уходим. Немедленно. Пока еще есть шанс. Пока монета – серебряный доллар из старых – не коснулась пола, не легла, предопределяя выбор.

Но Чарльз Максвелл, шериф Атоки, не мог выказать трусость перед своим помощником. А потому кивнул и первым шагнул к амбару.

Все будет как будет. Еще, может, и повезет.

Зато теперь стало видно, с кем парень лясы точит. Девица. Тоже молоденькая, но неуловимо отличная от тех, которые восхищались силачом. Эта успела повидать в жизни многое. И взгляд у нее точно такой же недобрый, как у спутника. Чарльз поневоле замедлил шаг – зря, ох зря не послушал предчувствия, – а Юджин, оказавшийся впереди, громко крикнул:

– Выйди на свет, парень!

Девушка невысокая и худенькая. А рука в сумочку нырнула. Зачем?

– Выйди-выйди, чтобы я мог получше тебя разглядеть.

Юджин улыбается, и парень улыбается, и девица тоже. В голове же дикая пустота и перезвон-дребезжание карусели. Скачут лошадки по кругу, взлетая и опускаясь, преодолевая невидимые барьеры…

Распахиваются полы пальто. В руках паренька автоматические пистолеты. Громко лязгают затворы, и еще громче грохочут выстрелы. Горячо в груди, и звон становится невыносимым.

Из рисованных глаз лошадок глядит пустота.

А ребра трещат под тяжестью гирь. Не вдохнуть.

Марина, забившись в угол, плакала. Самозабвенно, уже не стесняясь того, что кто-нибудь может ее, заплаканную, с распухшим лицом, увидеть.

Кто? Она здесь одна.