Читать книгу "Взывая к мифу - Ролло Мэй"

Светильник статуи Свободы зажигается «у двери золотой» не для всех иммигрантов. Страх подвергнуться остракизму можно часто видеть у множества иммигрантов, направляющихся в Миннесоту, на север Висконсина, в Мичиган. Будучи детьми, большинство из нас – к нашему же великому сожалению, приходящему к нам позднее, – говорят об иммигрантах как о деревенщине, понаехавшей из Восточной Европы, или о пшеках; в больших городах – о грязных итальяшках или латиносах, о жидах. Романтическая атмосфера, которой мы окружаем статую Свободы, скрывает тот факт, что мы, как правило, слышим только о добившихся успеха иммигрантах, таких как Эндрю Карнеги или Эдвард Бок (или других, кто стал на самом деле великим).

Одиночество в Америке

Наш самый «сильный» и распространенный миф, оказавший поразительно широкое воздействие в этой стране и повсюду в мире, где слушали радио, – это миф об одиноком ковбое на Диком Западе[75]. Вспомним «Одинокого рейнджера», начинающегося увертюрой к «Вильгельму Теллю» (герою аналогичного мифа, зародившегося в Швейцарии). Программа погружала зрителя в вечерние приключения Одинокого Рейнджера, одетого в полный камуфляж для того, чтобы подчеркнуть, что он будет продолжать оставаться кем-то неизвестным. Со своим преданным помощником Тонто он мчится куда-то вперед для того, чтобы исправить что-то, что пошло не так, как надо. Каждая серия программы заканчивается тем, что Одинокий Рейнджер, чья личность остается неизвестной, в одиночестве устремляется на своем коне куда-то в вечернюю даль. Этот миф объединяет в себе мифы об одиночестве и о Диком Западе. Одиночество – это, скорее всего, часть нашего наследия, культурного кода, имеющего корни в наших одиноких предках – охотниках, искателях, колонистах, живущих на переднем крае, всех, чья жизнь протекала в относительной изоляции и кто этим гордился.

Отображенный в бесконечном ряду кинофильмов миф об одиноком ковбое появился как отклик на запрос со стороны как Голливуда, так и всего Духа Америки. Фоном сцены мифа были горы запада страны, рисуемые в алых и бордовых тонах и оттеняемые противостоящей им желтоватой охрой безбрежных пустынь. В фильмах отвага американцев и американок, живущих на переднем крае, помогала им бросать дерзкие вызовы абсолютно всему. Женщины, которых спасали из лап злодеев, а иногда они даже спасали сами себя, были либо томными южными красавицами, либо грубыми и суровыми бой-бабами, которые сами кололи дрова и стреляли не хуже мужчин. И эти фильмы всегда заканчивались перестрелками один на один между главным героем и главным злодеем. Вестерны иллюстрируют упоминавшуюся еще Фрейдом тягу и любовь к повторам; кажется, что у нас присутствует нескончаемое желание смотреть на одно и то же снова и снова – как на аутентичный миф[76].

Когда Ориана Фаллачи спросила тогдашнего госсекретаря Генри Киссинджера, как он может объяснить «свою невероятную популярность, свой статус как у кинозвезды», тот ответил, что это вытекает из того «факта, что он всегда действовал в одиночку». Киссинджер ссылался на свою роль «одинокого ковбоя», когда, как челнок, метался, стартуя из Ливана, между Иерусалимом и Каиром, правда, не верхом на лошади, а на своем реактивном самолете главного дипломата. «Американцам это нравится в невероятной степени», – сказал он.

Американцы любят ковбоя, в одиночестве едущего верхом на лошади во главе каравана фургонов; любят верхом въезжающего в город одинокого ковбоя, у которого есть только его верный конь и больше ничего, может быть, нет даже и револьвера… Необязательно, что такой ковбой обладает особой храбростью и отвагой. Все, что нужно, – это быть в одиночестве, чтобы показать всем, что, въезжая в город, он для себя все сделает сам. Американцам это нравится[77].

Это одиночество, похоже, связано с частью нашего наследия, культурного кода, имеющего корни в наших одиноких предках – охотниках, искателях, колонистах, живущих на переднем крае, всех, чья жизнь протекала в относительной изоляции и кто этим гордился. Но сегодня, в двадцатом веке наша проблема не в «физическом одиночестве». В эпоху радио и телевидения голоса других людей повсеместно звучат рядом. Мы обращали внимание на одиночество, в котором пребывала Дебора в романе «Я никогда не обещала тебе сад из роз»; даже притом что ее все время окружали другие люди, она ощущала себя абсолютно одинокой и была вынуждена создавать себе своих собственных богов. Нас часто считают страной членов различных клубов – мы вступаем во все, во что только возможно: от клубов типа «Ротари» или «Киванис» до братств или женских обществ всех видов. Такой нескончаемый процесс присоединения, как я полагаю, является «реактивным формированием», способом скрыть стремление к соревнованию и сопровождающее его одиночество.

Многие люди обращаются к психоаналитикам просто потому, что чувствуют себя невыносимо одинокими. Мы – психотерапевты – в настоящий момент наблюдаем рост числа пациентов, ищущих помощь, потому что ими движет стремление найти кого-нибудь, кто будет выслушивать их без какой-либо «корысти», а просто из желания сделать что-то доброе. В наш век мгновенных электронных и спутниковых коммуникаций пациентов, подобных Деборе (из главы 1), стало больше, чем когда-либо прежде. Они никогда не общались с кем-то, кто был бы совершенно искренне готов выслушать, думая только о его (или ее) благополучии. Люди задаются – вместе с Ленноном и Маккартни – вопросом из песни «Битлз»: «Все эти одинокие люди – откуда они все?»[78]

Одиночество глубоко внедрилось в американскую мифологию. На платных магистралях в Нью-Йорке, Хьюстоне или Лос-Анджелесе многие водители выглядят так, будто их преследует внутреннее одиночество, они спешат попасть в какое-то место, но при этом никогда не знают, где это место находится. Несчастные выражения их лиц несут явный отпечаток одиночества и покинутости – как будто они что-то потеряли, а точнее – что они потерялись сами. А может быть, они ведут себя так, будто их преследует чувство вины? Или какие-то воспоминания о насилии? Или какая-то безумная надежда? Чего не хватает в отношении людей к жизни в наше время – так это ощущения мира и спокойствия, тихой и глубинной расслабленности.