Читать книгу "Американская грязь - Дженин Камминс"

За ужином к ним присоединилась вся семья: Карлос, Мередит и три их мальчика. Лука сидел в отцовской бейсболке, и Лидия не стала возражать, хотя Мередит сказала своему младшему: «За столом никаких головных уборов». Старший мальчик вытер с губ молочные усы и посмотрел сначала на Луку, а потом на его красную кепку.

– Тебе нравится бейсбол? – улыбнувшись, спросил он.

Лука лишь пожал плечами.

Он всегда был тихим ребенком. Даже года в два-три он никогда не лепетал, не бормотал себе под нос. Заговорил Лука только в четыре года, и к этому моменту Лидия уже вовсю била тревогу. Читать сыну вслух она начала задолго до того, как заподозрила какие-то проблемы, просто потому, что сама любила книги и совместное чтение. Ей нравилось думать, что Лука будет расти, слушая фразы, преисполненные красоты, – пусть даже поначалу он их не понимал, – что его язык будет формировать сокровищница лучшей поэзии и прозы. Так что Лидия начала с Маркеса, Толстого и сестер Бронте. Однако, по мере того как росла ее тревога, она сменила тон: теперь она читала вовсе не так, как обычные родители читают своим детям сказки, но с настойчивостью безумного человека, который надеется спасти ребенка от немоты. Когда ее страхи расцвели пышным цветом, а чтение с сыном вошло в привычку, Лидия прибегла к помощи Октавио Паса, Карлоса Фуэнтеса, Марка Твена и Росарио Кастельянос. Лидия свободно говорила по-английски (она учила его в колледже), поэтому иногда обращалась к Йейтсу, воздавая почести зеленым лугам Ирландии с мексиканским акцентом.

Когда Лука был еще младенцем, она приносила его на работу в слинге; в перерывах между обслуживанием покупателей, оформлением доставки, уборкой и расстановкой новых книг мать с сыном читали вместе. Иногда магазин подолгу пустовал, и тогда они с головой погружались в какую-нибудь историю. Когда Лука немного подрос, Лидия стала сажать его в детское кресло-качалку или на коврик, расстеленный на полу за прилавком. Вскоре мальчик уже мог ковылять по магазину самостоятельно, но, когда наступало время чтения, сам охотно садился рядом, скрестив ноги и слегка склонив голову к плечу – словно бы выставляя специальный туннель для слов, которые передавала ему мать. Она пробовала самые разные книги: с картинками и без, разноцветные, тактильные, сборники стихов, альбомы с фотографиями и репродукциями картин. Детские, кулинарные, Библию. Лука осторожно проводил пальцами по глянцевым или тонким страницам, но по-прежнему молчал. Иногда Лидия читала до хрипоты, но порой одинокое эхо собственного голоса так ее угнетало, что ей хотелось все бросить. Однако в таких случаях Лука настойчиво заталкивал книгу обратно ей в руки. Раскрыв страницы, он клал книгу матери на колени.

Как-то раз, примерно за неделю до четвертого дня рождения Луки, они всей семьей ели похлебку посоле и Лидия в очередной раз сокрушалась о немоте сына. Тогда Себастьян положил свою ложку на край тарелки и стал внимательно изучать лицо мальчика. Тот внимательно изучал отца в ответ.

– Может, ты не говоришь по-испански? – спросил Себастьян.

Подражая ему, Лука тоже положил свою ложку на край тарелки.

– Так вот оно в чем дело, да? ¿Cuál idioma hablas, mijo?[33] Может, на английском? Может, ты американец? А, нет, знаю! – Себастьян щелкнул пальцами. – Ты гаитянин! Или… араб? Нет, филиппинец!

Не сводя глаз с мужа, Лидия медленно моргнула, но Лука вдруг улыбнулся и тоже попытался щелкнуть пальцами. Себастьян стал его учить. Щелк-щелк-щелк. Лидия осталась наедине с собственным отчаянием. Она решила, что Себастьян тоже, должно быть, переживает, но не показывает этого в силу своего упрямого оптимизма. Доктора говорили, что с мальчиком все в порядке. Лидии хотелось кричать.

И все же она терпеливо продолжала свои занятия. Альенде, Борхес, Сервантес. Она читала и надеялась, что с помощью этих драгоценных слов преодолеет замкнутость сына. И вот однажды, когда Лидия дочитала одну скверную повесть молодого самовлюбленного писателя, Лука приподнялся и покачал головой. Потом потер руками коленки. Захлопнув книгу, Лидия положила ее на столик рядом с креслом-качалкой, где они сидели вместе с сыном. Мальчик взял книгу в руки, открыл первую страницу и сказал:

– Мами, прочитай, пожалуйста, снова, но только давай придумаем более подходящий конец.

Идеально. Вот так вот запросто, словно в продолжение разговора, который они вели всю его жизнь. Лидия была так ошарашена, что чуть не отшвырнула сына в другой конец комнаты. Спихнув его с колен, она поставила мальчика на ноги, развернула к себе и уставилась на него:

– Что?

Лука сжал губы.

– Что ты сказал? – И Лидия схватила его за плечи, пожалуй чересчур грубо – из страха, что она начинает терять рассудок. – Ты заговорил! Лука! Ты ведь заговорил?

После короткой, леденящей душу паузы мальчик кивнул.

– Что ты сказал? – прошептала Лидия.

– Я бы хотел прочитать эту книгу еще раз.

Лидия зажала его лицо в ладонях и рассмеялась сквозь слезы.

– Боже мой! Лука!

– Только чтобы конец был лучше.

Она прижала его к груди, стиснула изо всех сил, а потом подскочила на ноги и закружилась вместе с ним.

– Повтори еще раз! Скажи что-нибудь еще!

– Что же мне сказать?

– Да! Именно это! Милый! Ты говоришь!

Закрыв магазин пораньше, она отвела сына домой, чтобы тот во всей красе показался отцу. Этот эпизод запомнился Лидии в таких подробностях, что она боялась доверять собственной памяти: чем дальше удалялось от нее прошлое, тем больше оно походило на сказку. Как же так получилось, что он молчал все эти годы, а потом просто взял и заговорил? Как ведущий новостей или профессор, такими сложными, красивыми предложениями? Невероятно. Лингвистическое чудо.

В течение четырех лет Лука великолепно говорил на двух языках, но теперь в бирюзовом доме Карлоса голос мальчика начал пропадать; к нему возвращалось былое безмолвие. Лидия видела, как это происходит, но ни она, ни ее сын не могли ничего с этим поделать. Поначалу тишина опустилась легкой дымкой, но вскоре затвердела, словно смола. К среде немоту Луки уже нельзя было не замечать. На прямые вопросы он отвечал лишь мимикой и жестами. Он вновь освоил технику отрешенного взгляда, и тогда Лидия почувствовала, как где-то внутри от нее откололся последний кусочек рассудка.

В эти дни, полные тягучего, оцепенелого молчания, в голове у Лидии по-прежнему стремительно вращалось колесо чудовищных мыслей, и никакими способами у нее не получалось его остановить. В присутствии сына ей удавалось держаться стойко, но порой приходилось убегать в ванную. Там Лидия открывала кран, чтобы шум воды скрывал ее приглушенный, скорбный крик. Ее выворачивало от горя, настолько первобытного, что Лидия ощущала себя диким животным, зверем, лишенным сородичей. По ночам, лежа с Лукой на узкой постели крестного сына Себастьяна, она властно направляла мысли в черноту – и ее разум повиновался. Раз за разом она повторяла: не думай, не думай, не думай, – и благодаря такому самообладанию вскоре проваливалась в милосердный сон. По сто раз на дню воспоминания о случившемся вбрасывали в ее кровь адреналин, поэтому вечером она, к счастью, валилась с ног от усталости. Ее веки опускались. Но в краткий переходный миг между прыжком с берега и тем моментом, когда ее подхватывал поток, она стремительно летела вниз. Конечности дергались, сердце колотилось, в мозгу всплывали все те же образы: грохот перестрелки, запах обугленного мяса и шестнадцать прекрасных лиц, навсегда застывших без движения, с пустыми глазами, устремленными в небо. Лидия вскакивала в постели и пыталась выровнять дыхание, не разбудив Луку. Каждую ночь на пути к забытью перед ней возникала эта преграда. Этот отрезок она не могла преодолеть. Да что же она за человек, если не сумела похоронить свою семью? Как могла она бросить родных, у которых застывала в жилах кровь, на голой земле, с открытым ртом, с распахнутыми глазами? Лидия видела вдов, которые прямо говорили обо всем, что выпало на их долю, вдов, которым горе придавало храбрости. Она видела, как они выступали перед камерами, не позволяя никому затыкать себе рот, и обвиняли виноватых, высмеивали насилие трусливых мужчин. Называли их по именам. Этих вдов расстреливали на похоронах. Не думай, не думай, не думай.