Читать книгу "Мироныч, дырник и жеможаха. Рассказы о Родине - Софья Синицкая"

«Митрофанушка, ты что застыл?» — спрашивала бабка. Открыв рот, Дурасов разглядывал свои перепачканные руки и рукава или подолгу смотрел на потолок в пятнах и разводах — он казался ему ожившей картой военных действий с лесом, озером и болотцем: словно мухи, летали ядра и картечь, из красного угла спешили усатые гренадёры, в гущу сражения врезался толстый генерал, совершил атаку, но отвлёкся малиновым вареньем. «Бабушка, я изумляюсь! В “Магазине” пишут — если в медный таз положить гороховые листья и оставить на ночь, туда залезут все насекомые в доме. А если смешать желток со спиртом и потереть чернильное пятно, оно исчезнет. Изумляюсь!» Митрофанушка изумлялся жучку с сине-зелёной спинкой, мужику, задушевно тренькающему на балалайке, бодливому козлу, который на простой народ кидался, будто пёс цепной, а при виде господ почтительно вставал бочком и вежливо нюхал бабушкины розы.

«Странненький» и «блаженненький» — говорила про Митрофанушку Александра Степановна. «Что с ним будет, когда помру? Кто защитит сироту? Вся надежда на Киприана Ивановича».

На помост вскочила пастушка в пёстром платье, с бубном, затанцевала, запрыгала. «Ах!» — закричал Митрофанушка. В толпе засмеялись. На Дурасова пялились не меньше, чем на артистов, — так необычно выглядел этот похожий на исполинского младенца голубоглазый пухлый барин, громко и непосредственно «изумляющийся» всему, что происходило на сцене, и невольно повторяющий движения паяца, подаваясь вперёд, назад, вбок и наступая на ноги зевакам, которые кричали ему: «Медведь!»

Пьетро-Арлекин проголодался — сделал жалобную мину и принялся тереть живот. Потом замер и стал вращать глазами. Зажужжали мухи — это паяц жужжал сквозь сомкнутые зубы. Вот он прыгнул и схватил одну муху, нет — упустил! «Ах!» — кричит Митрофанушка. Паяц грозит кулаком в небо. Вот ещё прыжок, и ещё! Поймал муху! Рассмотрел внимательно и сунул себе в рот. Блаженно прищурился, пожевал, проглотил, дёрнувшись всем телом, замер и снова сделал несчастную голодную мину. Пастушка стала обходить толпу с протянутым бубном. В бубен кидали монеты, она их ловко подхватывала, вспархивая, как бабочка. «Савелий, кошелёк пода-ай!» — закричал Митрофанушка кучеру: тот по бабушкиному приказу зорко следил за барином и держал при себе его деньги. Бородатый казначей выдал Дурасову две медных монеты.

* * *

В Коньково, в Церкви Рождества Богородицы, шла литургия. Золотые луковки мутно светились у грозовых облаков, дул тёплый ветер, вокруг колокольни металась стайка стрижей. «Со страхом Божиим и верою приступите!» — пробасил дьякон отец Евстохий. Митрофанушка рухнул в земном поклоне. Рухнул и заснул, потому что устал от усердной молитвы: сначала он слёзно просил Бога упокоить в блаженном и отрадном месте души родителей, которых не помнил и знал лишь по бабкиным рассказам и портретам в гостиной, потом просил послать старенькой Александре Степановне безболезненную, непостыдную и мирную христианскую кончину (чтобы никакой татарин не срубил бы кривой саблей её милую трясущуюся голову в кружевном чепце), потом молился о плавающих и путешествующих (чтобы кораблик не били волны и путника не замела метель).

Священник отец Евпсихий благодушно смотрел на Дурасова: он мирно храпел, подложив под голову кулаки и подняв широкий зад. Александра Степановна, сокрушенно качая головой, вспоминала, что в точно такой позе внучок засыпал, когда был маленьким. «Тело Христово примите, источника бессмертия вкусите», — подпевала она дрожащим голоском. «Странненький, блаженненький. Вот актёров итальянских притащил. Корми их теперь. Фигляр на чёрта похож. Как бы чего не украл. И Коломбине этой доверять нельзя. Кланяется, улыбается, а сама так и зыркает по сторонам. Надо завтра же их отправить к Киприану Ивановичу».

«Причащается раб Божий Киприан драгоценного и святого Тела и Крови Господа», — гудел отец Евпсихий. Киприан Иванович с толстым носом и круглым животом, на котором лопался праздничный зелёный кафтан, широко разевал рот, принимая причастие. Солнце заглянуло в церковь, его лучи, как скрещённые шпаги, упали на Митрофанушку. Над спящим образовался столб света, в нём весело кружились пылинки.

За обедом Киприан Иванович объявил, что завтра в его театре будет представлена новая пьеса — «Арлекин на луне»: в роли Арлекина — Миня, Михаил Телегин, Коломбины — Нюта, а Панталоне будет изображать длинноносый Понс. В прежние времена Понс был учителем Андрюши, единственного сына Киприана Ивановича. Когда Андрюша вырос, Понс, не зная, куда себя деть, остался приживалой у Бердюкина и усердно выполнял самые важные поручения благодетеля, а именно: читал газеты его супруге Настасье Петровне, похожей на свинью с совиным клювом вместо пятачка, писал под диктовку письма, составлял партию в дурака, переводил с французского комедии для коньковского театра. Во время представлений Понс суфлировал, выставляя из будочки изрытое оспинами лицо; иногда «пробовал себя на сцене», ему особенно удавались роли идиотов и похотливых стариков.

После обеда бабушка пошла с Настасьей Петровной калякать и дремать в кресле, а Митрофанушка — гулять по бердюкинскому парку. Он казался ему волшебной страной, где на каждом шагу творятся чудеса.

Киприан Иванович всё устроил романтично, «как в самой природе»: вокруг прудов, затянутых ряской, замерли жёлтые ирисы, ручейки журчали, дорожки из разноцветных кирпичиков пробегали через лужайки, где паслись козочки, потом плутали в чащах, где шелестели и сплетались ветками дубы и клёны, потом вдруг, делая сюрприз, выходили к роскошным цветникам и оранжереям, или к деревянным резным беседкам в русском вкусе, или к античным ротондам, или к фонтанам с мраморными рыбами, амурами и психеями. Добренький Киприан Иванович разрешал Митрофанушке свободно гулять по парку. Савелий незаметно крался за барином, следя, чтобы он не свалился в пруд или чего-нибудь случайно не сломал.

Ступая по разноцветным кирпичикам, Дурасов слышал, как за кустами топочут копытами фавны, как фыркают кентавры (это чихал Савелий), как дриады перешёптываются в кронах деревьев. Тропинка вывела его к знаменитому бердюкинскому амфитеатру — в хорошую погоду там давали представления. Митрофанушка посидел на тёплых мраморных ступенях, помечтал, двинулся дальше. Пройдя через берёзовую рощу, оказался у грота с Венерой. Перед гротом была маленькая сцена, перед сценой под восточным навесом — голубая софа. На софе возлежал Киприан Иванович. Восемь львиных ног поскрипывали под тушей Бердюкина. На сцене прыгала Нюта в жёлтом платьице с чёрными пятнышками, на голове у неё качались высокие перья. Она исполняла танец какой-то птицы. «Выше, Нюта! Ещё выше! Прыгай, голубушка! Выше, красавица!» — кричал ей с софы Бердюкин. Нюта часто дышала и была похожа на бьющуюся в клетке канарейку. Митрофанушка замер, Савелий сел под липу, Нюта прыгала, а Киприан Иванович, откинув голову, громко храпел.

* * *

Пьетро Сальтофромаджо с длинным горбатым носом и драматически изломанными бровями сидел за накрытым столом с остывшей едой. Сложив на груди руки, выставив острый подбородок, он злобно и устало обводил глазами комнату, в которой поселил его «этот странный барин Дураццо». Карлотта чинила бубен. Время от времени она им встряхивала, и всякий раз Пьетро вздрагивал от резкого звука и сжимал пальцами лоб. Дела их были плохи — жизнь пошла по сценарию заурядной комедии: Арлекин и Коломбина, полюбив друг друга, сбежали от Панталоне, то есть сеньора Казасси, хозяина знаменитого театра и любовника Карлотты.