Читать книгу "Лгунья - Айелет Гундар-Гушан"

Наконец как-то вечером она, повинуясь внезапному порыву, поднялась на крышу. Еще несколько лет тому назад они с Майей брали матрасы и приходили сюда по ночам вместе: лежали на спине и смотрели на луну. О чем они тогда говорили, Нофар не помнила, но тогда это казалось страшно важным. Однако сейчас важные темы Майя обсуждала только со своими подружками. На крыше было темно. Нофар положила матрас в угол, из которого не было видно ни соседских окон, ни света фонарей – только истекавшую серебристым молоком яркую луну. Легла на спину, вытянулась, погладила руками шероховатое гудроновое покрытие, задрала ночную рубашку с апельсиновым принтом, не без колебаний сняла хлопчатобумажные трусы с высокой талией – мама покупала их в супермаркете упаковками по десять штук. Прохладный ветерок напомнил Нофар, что лето кончилось, но от своего плана позагорать под луной она не отказалась. Позволив слепым глазам миллионов звезд смотреть на ее тело, Нофар закрыла свои (потому что, даже когда рядом никого нет, все равно стыдно), глубоко вдохнула чистый, свежий ночной воздух – и к ней пришел Лави. Она ощутила его запах, шею согрел приятный пар у него изо рта, и руки Нофар, покинув гудроновое покрытие, устремились на поиски между ног. Искала она долго. Вначале – смущенно, печально, осторожно – даже промелькнула мысль, а не вернуться ли домой. Но потом расслабилась, стала быстро перебирать пальцами, и мучивший ее вопрос превратился вдруг в ответ: «Знаю! Я себя знаю!» И чем ярче разгорался румянец на щеках у Нофар, чем сильнее приливала кровь к ее губам – и к тем, и к этим, – тем одобрительней улыбалась ей луна. Зрелище было настолько прекрасным, что два облака поспешно подползли к ночному светилу и прикрыли ему глаза, чтобы луна не поддалась соблазну, заглядевшись на ласкающую себя девушку, не покинула небо и не спустилась на крышу. А потом облака дохнули на Нофар осенним ветром, и ее зазнобило. Она улыбнулась, встала и вернулась домой.

21

Каждый день следователь Дорит приходила на работу ровно в 8:25 и никогда не опаздывала: «закон и порядок» опаздывать не любит. Однако она никогда не приходила и раньше: «закону и порядку» торопиться не пристало. Навести хоть какой-то порядок в городе, где потные и влажные преступления громоздятся друг на друга и где само солнце подстрекает людей нарушать закон, способно лишь холодное спокойствие часов. Увы, Дорит не повезло: она родилась в средиземноморской стране, и ее образцовая пунктуальность, которая в европейском климате, скорее всего, удостоилась бы похвалы, вызывала у коллег насмешки. Но, хотя Дорит это и видела – будучи полицейским следователем, она хорошо умела подмечать детали, – но все равно продолжала приходить на работу ровно в 8:25. Секундная стрелка у нее на запястье была равнодушна, как жернова правосудия; ничего, кроме фактов, ее не интересовало.

На работу – в 8:25 – следователь Дорит являлась, успев провести два часа в обществе своих детей. Каждый день она будила их в 6:00, развозила по трем разным школам и снабжала наставлениями. Младшего сына, ученика начальной школы, призывала остерегаться кибербуллинга в интернете; старшему сыну, заканчивавшему школу второй ступени, рассказывала о непоправимом вреде, причиняемом всеми видами наркотиков; а учившейся в школе третьей ступени дочери расписывала в красках ужасы родильного отделения. Дети вылезали из машины напуганными до самой глубины своих юных ранимых душ, и неудивительно, что им хотелось успокоиться. И они успокаивались – кто как мог. Первый третировал мальчишек на школьном дворе, второй – курил душистые вещества у школьного забора, а третья – наскоро перепихивалась с мальчиком, жившим напротив школы.

Иногда следователь Дорит приезжала в центр города раньше обычного.

В тот день до начала рабочего дня оставалось еще целых десять минут, и она пошла прогуляться. Cмотрела на людей и гадала, кто из них попадет в участок в качестве преступника, а кто – в качестве жертвы. На углу стоял на своем посту глухонемой попрошайка и мычал себе под нос что-то невнятное. Обычные прохожие не придавали значения тому факту, что возбужденное бормотание противоречило табличке «Я глухонемой», но Дорит обычной прохожей не была: она была следователем – и противоречие привлекло ее внимание. «Этого не было! Этого не было!» – торопливо повторял глухонемой, совсем как подозреваемый после допроса с пристрастием, и, если бы Дорит находилась в своем кабинете, она бы наверняка спросила: «Чего не было?» – после чего потребовала бы назвать ей даты, места и имена. Но на часах было 8:21, до начала рабочего дня оставалось всего четыре минуты, и она ни о чем спрашивать не стала. Глухонемой взглянул на стоящую перед ним женщину-следователя в отглаженной форме, и невысказанные слова запрыгали у него в животе, как стая лягушек.

– Этого не было! – снова сказал он, глядя ей в глаза. – Этого не было!

Прозвучало это, как кваканье лягушек на болоте, и следователь Дорит посмотрела на глухонемого равнодушно. Какое дело людям до лягушек? И какое дело спешащему на работу следователю до стоящего на углу попрошайки? В результате в 8:24 Дорит направилась к зданию полиции на центральной улице, а глухонемой остался на углу, продолжая квакать прохожим: «Этого не было!»

Шли дни. Почти каждый день глухонемой приходил на угол и квакал. Правда, новая привычка сильно снизила его доходы: проходя мимо него, люди ускоряли шаг. Но хотя никто глухонемого не слушал, в голове у следователя Дорит его слова звучать не переставали, и каждый раз, когда случалось прийти на работу раньше времени, она отправлялась на угол, чтобы на него посмотреть. Иногда попрошайка не говорил ничего и вел себя как немой, но иногда – как слепой прорицатель – раскачивался и непрерывно бормотал: «Этого не было! Этого не было!» – после чего шепотом добавлял: «Она врет!» Следователь Дорит смотрела на него с тревогой. Однажды, изменив своим правилам, она достала из кошелька пять шекелей. Дорит была уверена, что сейчас глухонемой расскажет больше, но тот пробормотал: «Свинки на берегу!» – и замолк. «Если эта нахалка в синем мундире думает купить у меня правду за каких-то вонючих пять шекелей, то она сильно ошибается, – думал он. – У меня тоже есть гордость».

Тот факт, что глухонемой снова замолчал, сильно обеспокоил Дорит. В 8:25 она пришла на работу, но на этот раз, даже переступив порог кабинета, не перестала думать о глухонемом. Его слова – «Этого не было! Она врет!» – уселись перед следователем на стол и стали ждать, когда она их допросит.

22

С каждым днем подарков на пороге комнаты Лави становилось все больше – флисовая куртка, термостойкие перчатки, армейский фонарь, зеленая балаклава – но если поначалу Лави нравилось, что отец поглядывает на него многозначительно, то теперь это его угнетало и мучило. Лави старался не говорить ничего, что могло бы подкрепить «спецназовскую» легенду, и надеялся, что она как-нибудь сама рассосется. Он ничего не рассказывал, но ничего и не опровергал – и этого было достаточно для того, чтобы Арье Маймон раздувался от гордости. Молчание сына свидетельствовало о выдержке и умении хранить тайну – а эти качества отставной подполковник высоко ценил и в себе самом. Кроме того, молчание свидетельствовало о самолюбии Лави. «Он не знает, удастся ли ему пройти отборочные испытания, – думал отец. – Поэтому никому не рассказывает. Если он провалится, никто ничего не узнает». Сам Арье Маймон в юности тоже никому не говорил, что собирается проходить отборочные испытания в спецназ, причем по той же самой причине: не хотел, чтобы в случае провала ему злорадно сочувствовали, – и это сходство между ним и сыном трогало подполковника до слез. Волнение отца не ускользнуло от внимания Лави и очень его встревожило, но он продолжал надеяться, что со временем вся эта история забудется. Лави не понимал, что чем дольше он молчит, тем больше питает иллюзии отца.