Читать книгу "Радуга тяготения - Томас Пинчон"

— Ну да, — отвечает Ленитроп, — хочешь знать англиски, моя твоя учи англиски. Валяй, спрашивай, фриц. — Вот такие аккордные предложения вечно и доводят Ленитропа до беды.

— Почему вы про закавыки — ну там, допустим, техника не так подсоединена — говорите «сделано через жопу накосяк»? Этого я не понимаю. Через жопу сделать ничего невозможно, правда? Правильно говорить «сделано жопой», если имеется в виду какое-нибудь говно.

— Э, — грит Ленитроп.

— И это — лишь одна из множества Американских Тайн, — вздыхает Зойре, — хоть бы кто-нибудь ее мне разъяснил. Вы, очевидно, к этому неспособны.

У Зойре наглости хоть отбавляй — надо же, как придирается к чужим языкам. Однажды ночью, когда он еще был форточником, ему невероятно повезло проникнуть в зажиточный дом Минне Хлэч, астролога Гамбургской школы, которая, похоже, по самой природе своей неспособна была произносить — и даже воспринимать — умляуты над гласными. В ту ночь она как раз тяпнула, как впоследствии выяснится, передозу иеропона, и тут Зойре, который в те времена был парнишкой кудрявым и симпотным, застал ее врасплох в ее собственной спальне, возложил руку на Laufer[381] из слоновой кости с саркастической улыбкой на шахматной морде и набитого добрым перуанским кокаином-сырцом, прямо от матушки-Земли…

— Не зовите на помощь, — советует Зойре, засветив свой липовый пузырек с кислотой, — или это хорошенькое личико стечет с костей, как ванильный пудинг. — Однако Минне на пушку не берется и давай голосить, созывая на подмогу всех дамочек своего возраста в здании, кому свойственна та же материнская двойственность по части половозрелых форточников, дескать, помогите-помогите-только-пусть-он-успеет-меня-изнасиловать. Она имела в виду завопить «Hübsch Räuber! Hübsch Räuber!», что означает «Прелестный разбойник! Прелестный разбойник!». Да только умляуты эти не выговаривает. Поэтому у нее получается «Hubschrauber! Hubschrauber!», а это значит «Вертолет! Вертолет!» — в общем, на дворе какие-то 1920-е, никто в пределах слышимости даже не знает такого слова: Винтоподъебник, это еще что такое? — никто, кроме одного-единственного ногтегрыза-параноика, студента-аэродинамика, живущего в дальнем людном дворе: этот вопль школяр слышит глухой берлинской ночью сквозь лязг трамваев, ружейные выстрелы в соседнем квартале, сквозь начинающего губного гармониста, что последние четыре часа разучивал «Deutschland Deutschland über Alles»[382], снова и снова пропуская ноты, вглухую переебывая темп, сопя ü… berall… es… indie… ie… затем долгодолгая пауза, ох ну давай же, ишак, нащупаешь — Welt[383] прокисает, ach, тут же исправляется… вот сквозь это все доносится до него крик Hubschrauber, винтоподъемник, ярко упадает спиральный штопор сквозь пробку воздуха над вином Земли, да, он теперь точно знает — и может ли крик этот оказаться пророчеством? предостережением (в небе их полно, серая полиция в люках с лучевыми пистолетами, что гульфиками примостились под каждым вихрящимся винтом нам сверху видно все тебе некуда бежать это твой последний переулок, последнее убежище от бури), мол, сиди и не высовывайся? Он сидит и не высовывается. И со временем становится тем «Шпёрри», которого Хорст Ахтфаден выдал шварцкоммандос. Но студент не пошел в ту ночь, не посмотрел, чего это Минне голосит. Она бы передознулась, кабы не дружок ейный Вимпе, коммивояжер «ИГ», что идет в рост на подведомственных ему Восточных Территориях, — он примчался в город, неожиданно скинув все свои образцы онейрина компашке американских туристов в горной Трансильвании, которым подавай новых кайфов, — это я, Либхен, сам не ожидал, что так рано, — однако узрел распростертое атласное существо, прочел размер зрачков и окрас кожи и тут же мухой кинулся к кожаному своему саквояжу за стимулятором и шприцем. Они вкупе со льдом в ванне и вернули ее к жизни.

— «Жопа» — усилительная частица, — высказывается матрос Будин, — как в словах «хитрожопый», «жопа-с-ручкой» — ну, в общем, когда что-нибудь происходит через пень-колоду, по аналогии говоришь «через жопу накосяк».

— Но «через жопу накосяк» значит, что пень или колода становятся косяком, — возражает Зойре.

— Да блин, нету там никакого косяка, — моргает Будин, и голос у него при этом искренне так срывается, словно кто-то вознамерился его стукнуть, — вообще говоря, это для горячего морского волка эдакая внутренняя веселуха, он изображает Уильяма Бендикса. Пускай остальные выдают Кэгни и Кэри Гранта, а специальность Будина — роли второго плана, он способен идеально изобразить Артура-Кеннеди-в-роли-младшего-братишки-Кэгни, каково? И-или верного индийца-водоноса при Кэри Гранте — Сэма Джеффи. Будин — белая шляпа на военном флоте жизни, и сие распространяется также на голосовые оттиски чутких липовых киножизней.

Зойре же меж тем занялся чем-то подобным с солистами-инструмента-листами — ну, пытается, обучается методом проб и ошибок: ии-йи-оу-оу, скрипит сейчас неким условным Иоахимом, играющим собственную каденцию из долго бывшего под спудом концерта Россини для скрипки (op.postb.[384]), и по ходу дела сводит всех домашних с ума. Однажды утром Труди берет и сваливает в 82-ю воздушно-десантную и массово высаживается в покоренный город, миллион пушистых куполов в небесах, опускаются медленно, словно белый пепел тянется вслед за ее прощальным хлопком дверью.

— Он меня с ума сводит.

— Привет, Труди, ты куда это?

— Я ж тебе говорю — с ума! — и не думайте, будто жалкий этот старый ебливый наркоман ее не любит — нет же, любит, и не подумайте, будто он не молится, не записывает кропотливо желания свои на папиросных бумажках, не завертывает в них потом лучший свой сакральнейший киф и не курит его до волдырей на губах, а это у наркош сродни загадыванью желаний на вечерней звезде, не надеется в душе, что она просто еще раз взяла и хлопнула дверью, прошу тебя, пусть только дверью, пусть все закончится сим же днем ну еще всего разок, пишет он на косяке на сон грядущий, вот и все, просить больше не буду, постараюсь не просить, ты же меня знаешь, не суди меня слишком строго, пожалуйста… но сколько еще этих хлопков дверью может быть? Однажды случится последний. И все равно он продолжает это ии-ии-оу-оу с Россини, лучась своим подлючим, плюгавым уличным долголетием жизни-на-самом-краю, нет, похоже, ему не остановиться, стариковская причудь, он себя ненавидит, только она нисходит на него, сколько б он ни вглядывался в эту закавыку, все равно то и дело отчаливает в заразную каверзную каденцию… Матрос Будин понимает и старается помочь. Дабы вправить пользительную перебивку, он сочинил собственную контр-каденцию — в духе прочих популярных мелодиек с классическими заглавиями, что были особо востребованы в 1945-м («Моя прелюдия к поцелую», «Многоквартирная симфония») — как выпадает возможность, Будин мурлычет их еженедельным новеньким: Лалли только что из Любека, Сандре, бежавшей с Кляйнбюргерштрассе, — вот этот гнусный Будин с гитарой канает такой по коридору, тазом вертит, за каждой шкодливой перебежчицей, за каждой воплощенной фантазией злосекса, поет и тренькает трогательную версию: