Читать книгу "Redrum 2017 - Евгений Олегович Шиков"

и помогал.

Так что следующую записку мы с ним вместе обнаружили. Под Новый Год это случилось. Я только на учебном этаже появился, подошёл к двери класса — а он уж там. Спросить, видимо, что-то хотел. Стоит, в коридоре стенку подпирает. Учебные помещения у нас не запирались никогда, класс был открыт, но он не заходил. Я тогда ещё подумал, что есть в Сёмке какая-то деликатность врождённая…

Подошёл я к нему, поздоровался. Зашли мы в класс. А у меня к тому времени уже в привычку вошло свой стол рабочий проверять перед началом уроков. Вдруг чего ещё напишут? И ждать этих записок так странно было… С одной стороны, интересно, а с другой — как-то боязно. «ЖИВОЙ ТЁПЛЫЙ» — это мне покоя не давало.

Заходим мы, я гляжу — есть записка! На том же месте, на той же бумаге! Я её цапнул, прежде чем Сёмка успел прочесть, и встал к нему так, чтобы он подсмотреть не смог. Беспризорники — народ глазастый.

Читаю я, а сам изо всех сил стараюсь, чтобы руки не задрожали и лицо не переменилось. Было в той записке три строчки. Первая написана печатными буквами, хорошо мне знакомыми: «ТЁПЛЫЙ МЯГКИЙ». Мне тогда ещё подумалось, что такое описание хлебу бы подошло, который мы привозили нашим проглотам. Вторая строчка была такая: «Наш любимый учитель товарищ Белокопытов». Это прописными буквами. А третья — снова печатными. «ЖАЛКО ЕСЛИ УМРЁТ». И последняя буква с таким нажимом написана, что бумага порвалась.

И вот стою я, стараюсь виду не подать, как мне неприятно это читать было, но Сёмка всё равно почуял неладное. Говорит:

— Всё хорошо, Сергей Василич?

А я ему отвечаю, стараясь говорить как можно спокойнее:

— Всё, Семён, нормально. Спину что-то опять прихватило. Ты только вот скажи, не видел тут никого, пока стоял в коридоре?

Никого он, разумеется, не видел. Только слышал какие-то шорохи странные, но это мог ветер ветошь в окнах трепать.

Первым порывом, конечно же, я на него и подумал. Но потом сообразил, что первая записка у меня на столе появилась задолго до того, как Костриков в приюте появился. Так что давить на него я не стал.

Настало время урока. Пришли ученики, расселись, а я снова смотрю на них внимательно. Только теперь уже не так, как после первой записки. Тогда-то я полный гордости и радости был. Вот, мол, какой я педагог! А сейчас всё думал: это кто же из них прикончить меня решил? Послание я тогда воспринял вполне однозначно, как угрозу. Не в буквальном же смысле меня кто-то за температуру тела нахваливает?

Тоскливо мне стало, прямо вам скажу.

С этой-то запиской я уже решил отправиться к Николаю Николаичу. Как бы там ни было, а угрожал кто-то учителю, ему о таком знать надо в первую очередь. Я объяснил всю ситуацию, спросил совета. Он долго молчал тогда. Хмурился, усы кусал. А потом сказал:

— Вы, Сергей Васильевич, не переживайте особенно. Это почти наверняка розыгрыш, но мы этого шутника на раз отловим. Работайте спокойно.

На том и распрощались.

Но с того дня начались со мной странности. Не мог я никак выспаться. Лягу вечером спать, и начинается. Шорохи какие-то, скрипы в коридоре. Шаги тихие. Я выглядываю — никого. Дежурные тоже ни сном, ни духом. А ведь надёжные ребята в ночные дежурства-то стояли, проверенные! Списывал я всё на переутомление и голод, держался изо всех сил. Нельзя было допустить, чтобы хулиганы, которые эту дрянь писали, видели, что старикан Белокопытов сдавать начал. Никак нельзя.

Хотя, один случай меня чуть не доконал. Помню, уснул я быстро, но вот в первом часу ночи проснулся, будто толкнули меня. Прислушался — так и есть. Крадётся кто-то в коридоре. Думаю себе, сейчас-то я тебя поймаю, сорванца. Тихонечко, как мышка, с кровати поднялся. Ни одна половица не скрипнула! И пошёл неслышно к двери. Крадусь я, а сам всё слушаю. Возня в коридоре не стихает, даже, кажется, громче стала! Обнаглели! Подхожу к двери, кладу ладонь на щеколду, чтобы открыть… Ну, сейчас как в сказке: выскочу, выпрыгну, да полетят клочки по закоулочкам! А из коридора вдруг голосок раздаётся. Тихий такой, как змея шипит.

— Давай-давай, выходи… — говорит. А потом добавляет: — Живой товарищ Белокопытов…

И с таким нетерпением это слово «живой» прозвучало… Я заорал. Благим матом заорал, на весь наш огромный корпус. Перебудил всех, а дверь отпер, только когда услышал, как Николай Николаич моё имя выкрикивает.

Он меня о чём-то спрашивать стал, а я ответить не могу. Говорили потом, я белый стоял, как мел, и глазами вращал безумно. Да он, кажется, и так всё понял. Выругался матерно сквозь зубы, и как был, босой, побежал к воспитанникам нашим в спальни. Искать виновников…

Не нашёл он никого, конечно же. И дежурные, понятно, ничего не видели и не слышали.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Николай Николаевич никого отловить так и не смог, да и лучше мне не стало. Даже, напротив, ухудшилось состояние. Спать я почти что совсем перестал, в столовой кусок в горло не лез…

Воспитанники, конечно, заметили. Они всё же неплохо ко мне относились, если разобраться. Подходили, сочувствовали. Говорили мне что-то, а я только без конца в глаза им вглядываться мог: не мелькнёт ли где радость под маской жалости? Они хоть и зверята скрытные были, но я их читать тоже научился. Да и не скроешь такое, насмешку с торжеством смешанную.

Только не видел я ничего. Кажется, и правда сочувствовали, насколько могли.

А между тем по ночам стало ещё хуже. Шумы в коридоре усилились. Это уже не просто шорохи были — кто-то бегал там, грохоча босыми пятками, хныкал, скрёб дверь ногтями. Иногда ещё будто губы к щели под дверью прикладывал и тянул, подвывая: «живо-о-ой, тё-о-о-оплый». А потом по двери кулаком с размаху — р-раз! И снова носится по коридору, хнычет.

Коллег я спрашивал, конечно. Не то что спрашивал — до того довёл их расспросами, что они от меня шарахаться стали! Хотя дело, может, и не в расспросах было. Выглядел я тогда ого-го. Тощий, бледный, круги синие вокруг глаз. Но, как бы там ни было, коллеги не слышали ничего. Ни единого звука. Словно концерт этот весь был для меня одного.

Это-то меня и волновало сильнее всего. А ну, как я действительно с ума схожу? Не мог же педагогический коллектив