Читать книгу "Дом на Старой площади - Андрей Колесников"

И я, например, так и не понял, какой из двух Фомушкиных, находящихся в базе «Мемориала», забирал моего деда, перепутав в постановлении об избрании меры пресечения всё: фамилию, национальность, номер дома. Может быть, это тот Фомушкин, который потом, согласно базе данных, служил в Смерше и получал за это ордена?

Только на постановлении даже нет его подписи. А есть множество других подписей, неразборчивых, как у врача, выписывающего рецепт. Идентифицировать подписи сложно — как будто упомянутые лица под грифами «согласен», «утверждаю» разделяли ответственность друг с другом. Или, точнее сказать, перекладывали ее друг на друга. Или, еще точнее, помазали друг друга кровью. Это круговая порука в чистом виде, как если бы никто целиком не был виноват. Выполняли приказ. А виновата система. Или они уже тогда понимали, что спустя десятилетия попадут в какую-нибудь «базу»?

Вот подпись на этом документе, где всё перепутано, сделанная карандашом. Капитан госбезопасности Папивин. Его фамилия напечатана под грифом «согласен». Он, Папивин Андрей Алексеевич, прошел славный путь. И даже в 1985 году была награжден орденом Отечественной войны. Ветеран.

А вот нерасшифрованная подпись. Но я ее расшифровал. Она появляется потом на обвинительном заключении по следственному делу № 2180 по обвинению Трауба Давида Соломоновича по ст. 58, п. 10 УК РСФСР. «Утверждаю», зам. нач. управления НКВД по МО Якубович. Его, Якубовича Григория Матвеевича, спустя несколько месяцев, незадолго до падения Николая Ежова, арестуют, потом, уже при Берии, расстреляют. В послесталинское время в реабилитации будет отказано.

И еще одна фамилия на постановлении об аресте. Замнарком внутренних дел Заковский: «Утверждаю». Самая высокая инстанция в следствии. Леонид Михайлович Заковский, он же Генрих Штубис, латыш, одногодка моего деда и земляк — из Курляндской губернии. Легендарная личность: проводил железной рукой коллективизацию в Сибири, депортировал кулаков, руководитель расследования убийства Кирова. Возможно, моего деда и забрали по спущенному Заковским плану арестов более тысячи «националов» в Москве и Мособласти. В это самое время он стал членом образованной коллегии НКВД, но спустя несколько недель — арестован и расстрелян. Не реабилитирован.

А вот подписавшие обвинительное заключение. Сержант Никитин. Яков Григорьевич, как следует из базы. В 1943-м он уже майор ГБ, получил медаль «За боевые заслуги», умер в 1956-м. Отпечатана здесь и фамилия Персица. Михаила Иосифовича вскоре расстреляют и не реабилитируют. Но совершенно не очевидно, что подпись именно его — она крайне неразборчива. Притом что Персиц — капитан ГБ, а поверх слова «капитан» чернилами написано «мл. лейтенант». Может, Персиц в этот момент куда-то вышел…

Кажется, эти люди подписывали бумаги по кругу — механические движения исполнителей, роботов, запчастей, причем взаимозаменяемых, машины, которую никто не мог остановить. Но главное, что они все равно оставляли следы — подписи и фамилии. Многочисленные псевдонимы машины террора. Псевдонимы, за которыми укрывалось преступное государство.

На скольких отказах в пересмотре дел стоит, например, подпись Боровкова Ивана Ивановича, многолетнего замначальника секретариата Особого совещания, зловещего ОСО, крушившего судьбы в буквальном смысле без суда и после того, что можно было назвать «следствием» лишь метафорически.

Они ведь даже сами не отвечали осужденному. Писали служебную записку с отказом в 1-й спецотдел НКВД, а те уже сообщали в Устьвымлаг НКВД, передававший информацию непосредственно в лагерь.

В 1938-м ОСО осудило, согласно справке, которая было подготовлена в свое время для Хрущева, 45 768 человек. Пиковая цифра по тем временам, Большой террор. Больше — только в 1942 году, очень много, но меньше — в 1949-м, что отражало послевоенную паранойю старевшего Сталина, а в 1952-м — «всего» 958 человек.

В 1954-м Боровков лишился всех должностей. В 1967-м покончил с собой. Вероятно, потому, что доверие партии не было восстановлено. Но в секретариате ОСО работал же не только этот выходец из рабочих-текстильщиков, который стал членом Верховного суда РСФСР в 31 год после ускоренного обучения тому, что условно можно было назвать юриспруденцией. Например, оперуполномоченной секретариата ОСО старшего лейтенанта Афанасьевой нет в списках «Мемориала». И сколько их таких, мелких сошек, имя которых неизвестно, подлости и преступления которых неисчислимы, даже если они всего лишь занимались документооборотом?

Но ведь это они писали об умиравшем в ГУЛАГе человеке, которому до официального окончания восьмилетнего срока оставалось несколько месяцев, и еще можно было спасти его жизнь: «Из вновь поступившей жалобы от Трауб необходимости в пересмотре решения по делу не усматривается».

Унылый исполнитель механически пишет это от руки, отдает в окошко машбюро, потом несет отпечатанную бумажку на подпись. Утомленный Боровков подписывает, не глядя, эту кипу бумаг, ощущая приятную мягкость зеленого сукна стола… Шестерни системы крутятся, крутятся, крутятся, наматывая на себя сотни тысяч жизней. И это оказывается смертным приговором для невысокого лысого архитектора, который всё чаще и чаще попадает в тюремную больницу, а потом в ней же и умирает. И остается только бумажка в деле. Называется «Извещение об убытии из лагеря-колонии». Извещение, которое не было послано никуда и никогда — на этом месте стоит прочерк. Так мне хотя бы стала известна дата смерти.

Вот и вся история, человеческая, очень человеческая. Одна из миллионов. Имеющая прямое отношение к так называемой демографической ёлке — возрастно-половой пирамиде населения России, где есть характерные сужения и провалы, заложившие на десятилетия вперед неискоренимый тренд на депопуляцию в нашей стране.

…И вот я, сидя в читальном зале ГАРФа, долго не могу прийти в себя, обнаружив бабушкину жалобу, написанную рукой мамы. И, в сущности, не могу прийти в себя до сих пор.

А «Мемориалу», нашему дорогому «иностранному агенту», поклон земной. И за базу палачей из НКВД, и за возможность хотя бы назвать всех или почти всех поимённо, и за то, что Арсений Борисович Рогинский лично нашел дело моего деда в Госархиве. Великий Арсений Борисович, которого мы провожали в открытом гробу в декабре 2017-го, в холодный и снежный день, на старом Введенском кладбище. Арсению Борисовичу был 71 год. Он вышел из выдающегося поколения. Но даже в нем сложно найти человека, соразмерного Арсению Борисовичу по масштабу и обаянию.

Однажды на одной из конференций он сказал со знанием дела: «У зэков есть поговорка, она звучит так: „А что менты о нас говорят, так это нам по…“. Однако лагерь — это ограниченное число людей. А когда о вас на всю страну говорят, что вы иностранный агент, то есть шпион, — это чудовищное унижение». Весь опыт жизни Рогинского, родившегося в Вельске Архангельской области, в месте поселения его отца, — это опыт сопротивления несправедливости. Ему было предложено покинуть страну, он отказался и — сел на 4 года, оттрубив весь срок полностью и выйдя на свободу прямо к началу перестройки. Рогинский прославился своим последним словом на суде — «Положение историка в Советском Союзе», в котором речь шла в том числе об исторических архивах. Потом Рогинскому пришлось заниматься архивами дел, заведенных на миллионы советских людей.