Читать книгу "Бесцветный - Тревор Ной"

Когда они отправили меня к психологу из-за того, что я смеялся, когда директор меня бил, она также сказала в школе, что это странно.

– Мисс Ной, ваш сын смеется, когда мы его порем.

– Ну, очевидно, вы не знаете, как пороть ребенка. Это ваша проблема, а не моя. Могу сказать вам, что Тревор никогда не смеется, когда его порю я.

Это было странным и даже удивительным качеством мамы. Если она соглашалась со мной, что правило глупое, то не наказывала меня за его нарушение. И она, и психологи соглашались, что проблема заключалась в школе, а не во мне. Католическая школа – не место для того, чтобы быть креативным и независимым.

Католическая школа напоминает апартеид своей безжалостной авторитарностью, а авторитарность опирается на свод правил, не имеющих никакого смысла. Мама выросла с этими правилами, и они вызывали у нее сомнения. Когда они не казались разумными, она попросту обходила их. Единственным авторитетом, который признавала мама, был бог. Бог был любовью, а Библия была истиной – все остальное можно было оспорить. Она учила меня бросать вызов авторитарности и подвергать сомнению систему. Единственным, что раздражало ее, было то, что я постоянно бросал вызов ей и подвергал сомнению ее.

Когда мне было семь лет, мама встречалась со своим новым бойфрендом, Абелем, может быть, в течение года. В то время я был слишком мал, чтобы понимать, что они значили друг для друга. Это было просто: «Эй, это мамин друг, который проводит с нами много времени». Он мне нравился, он действительно был хорошим парнем.

Если ты был жившим в те времена черным, то, если тебе хотелось жить в пригороде, ты должен был найти белую семью, сдававшую в аренду комнаты для слуг или иногда гараж, что и сделал Абель. Он жил в районе под названием Оранж-Гроув в гараже белой семьи, который он превратил во что-то вроде коттеджа – с плитой и кроватью. Иногда он ночевал в нашем доме, иногда мы оставались у него. Жить в гараже, имея собственный дом, не было идеальным вариантом, но Оранж-Гроув был рядом с моей школой и маминой работой, так что в этом были свои преимущества.

У этой белой семьи также была черная горничная, жившая в комнате для слуг в задней части дома, и, когда мы бывали там, я играл с ее сыном. В том возрасте моя любовь к огню была в самом разгаре. Однажды все были на работе (мама, Абель, белые родители), и мы с тем мальчиком играли вместе, пока его мама была в доме, занимаясь уборкой. В то время я любил делать одну вещь: использовать увеличительное стекло, чтобы с его помощью выжигать свое имя на кусочках дерева. Надо было направить линзы и сфокусировать луч правильно, и тогда получалось пламя, а потом надо было медленно двигать его, и таким образом можно было выжигать формы, буквы и узоры. Меня это восхищало.

В тот день я учил мальчика, как это делается. Мы играли в комнате для слуг, которая на самом деле была больше похожа на сарай для инструментов, пристроенный в задней части дома, полный деревянных лестниц, корзин со старой краской, скипидара. У меня был с собой коробок спичек – мои обычные приспособления для разжигания огня. Мы сидели на старом матрасе, на котором они спали на полу, попросту – мешке, набитом сухой соломой. Лучи солнца проникали через окно, и я показывал мальчику, как выжигать свое имя на куске фанеры.

В какой-то момент мы сделали перерыв, чтобы перекусить. Я оставил увеличительное стекло и спички на матрасе, и мы вышли на несколько минут. Вернувшись, мы обнаружили, что дверь сарая была из тех, что сами закрываются изнутри. Мы не могли попасть внутрь, не обратясь к его матери, так что решили побегать и поиграть во дворе. Через несколько минут я увидел, как через трещины в оконной раме струится дым. Подбежал и заглянул внутрь. В центре матраса, там, где мы оставили спички и увеличительное стекло, разгоралось небольшое пламя. Мы побежали звать горничную. Она пришла, но не знала, что делать. Дверь была заперта, и прежде чем мы смогли придумать, как проникнуть в сарай, все вспыхнуло: матрас, лестницы, краска, скипидар, все.

Языки пламени двигались быстро. Вскоре вспыхнула крыша, а оттуда пламя распространилось на главный дом, все горело, горело и горело. В небо поднимался дым. Сосед позвонил в пожарную часть, послышались звуки сирен. Мы с мальчиком и горничной выбежали на тротуар и смотрели, как пожарные пытались сбить пламя, но к тому времени, как им это удалось, было слишком поздно. Не осталось ничего, кроме обугленного остова из кирпичей и цементного раствора, крыша рухнула, и ее обломки валялись внутри.

Белая семья вернулась домой и встала на тротуаре, уставившись на руины своего дома. Они спросили горничную, что случилось, она спросила сына, и мальчик полностью раскололся. «У Тревора были спички», – сказал он. Семья мне ничего не сказала. Думаю, они не знали, что сказать. Они были совершенно ошеломлены. Они не вызвали полицию, не угрожали судебным иском. Что они могли сделать, арестовать семилетнего ребенка за поджог? И мы были настолько бедны, что судебный иск на самом деле ничего для нас не значил. Кроме того, у них была страховка, так что этим дело и кончилось.

Они выгнали Абеля из гаража, что я счел смешным, потому что гараж, который стоял отдельно, был единственной частью собственности, которая не пострадала. Я не видел причин, по которым Абель должен был уйти, но они вынудили его. Мы собрали его пожитки, положили их в наш автомобиль и поехали домой в Иден-Парк.

С тех пор Абель жил в основном с нами. Они с мамой сильно поссорились. «Твой сын сжег дотла мою жизнь!» Но в тот день меня не наказали. Мама была слишком шокирована. Одно дело – озорство, другое – сжечь дотла дом белого человека. Она не знала, что делать.

Я совсем не испытывал угрызений совести. И сейчас не испытываю. Мой внутренний адвокат настаивает, что я абсолютно невиновен. Были спички, и было увеличительное стекло, и был матрас. И было, очевидно, неудачное стечение обстоятельств. Иногда вещи загораются. Вот для чего существует пожарная часть.

Но каждый член моей семьи скажет вам: «Тревор сжег дом дотла». Если до этого люди думали, что я просто озорник, то после пожара я стал пользоваться дурной славой. Один из моих дядьев перестал называть меня Тревором. Вместо этого он звал меня «Террор». «Не оставляйте этого ребенка одного в своем доме, – говорил он, – он сожжет его дотла».

Мой кузен Млунгиси до сих пор не может понять, как я выжил, будучи таким озорным, так долго, как я выдержал то количество порок, которые получил. Почему я продолжал плохо себя вести? Почему я так никогда и не смог усвоить уроки? Двоюродные брат и сестра были очень хорошими детьми. Млунгиси выпороли, может быть, один раз в жизни. После этого он сказал, что больше никогда не хочет испытать такое еще раз, и с того дня всегда следовал правилам. Но я был награжден еще одной чертой характера, унаследованной от мамы: способностью забывать боль. Я помню, что вызвало травму, но я не держусь за травму. Я никогда не позволяю воспоминаниям о чем-то болезненном удерживать меня от того, чтобы попробовать что-то новое.

Если ты слишком много думаешь о порке, которую задала тебе мама, или об ударах, которые ты получил от жизни, то перестанешь раздвигать границы и нарушать правила. Лучше получить порку, немного поплакать, а затем, на следующий день, проснуться и двигаться дальше. Ты получишь новые синяки, и они будут напоминать тебе о том, что произошло, и это нормально. Но через время синяки сойдут, и сойдут не без причины: ведь теперь пришло время снова влипнуть в историю.