Читать книгу "Аргонавт - Андрей Иванов"

Особенно она тосковала по нему весной и летом: в теплые дни кот любил сидеть в лоджии у окошка среди цветов. Иногда она чувствовала его призрачное присутствие. Придумала, будто кот вернулся в человеческом обличье: превратился в женщину из дома напротив, которая чем-то (черный ежик, кошачья повадка, безразличный желтый взгляд) напоминала его.

* * *

Каждый день вижу эту сорокалетнюю в слиме. У нее идеальная фигура. Проблема в коленях, слишком острые, и локти. Это не исправить, сколько ни бегай. Бегает каждый день. Она уже вся высохла, точно как наш Бегемот был в последние два года. Лицо морщинистое. В свои сорок на все пятьдесят выглядит. Ходит она смешно. Одевается по-дурацки. С прибабахом. Особенно летом, эти идиотские банданы. Короткая стрижка. Интересно, кем она работает. В офисе, наверное, каком-то. Вместе в город ездим: 67, 68. Сходит на Гонзиори. А куда идет, непонятно. Все-таки она молодец. В сорок лет так упорно бегать и ходить с таким независимым видом. Идет и ни на кого не смотрит. Кот, который гуляет сам по себе. Да, она молодец. Это круто. Сказать бы ей это как-то. И еще сказать, что она – мой кот. Безумно здорово было бы.

* * *

Если бы Аэлита писала, она бы писала о прохожих, на которых боялась смотреть в упор, и даже в солнечных очках – носила круглый год, бросала на встречных молниеносные взгляды, и этих вороватых взглядов ей хватало, чтобы рассмотреть людей, увидеть их бедность или самодовольство, одиночество или глупость; она бы писала о том, как они идут по городу ей навстречу, подобно волнам, пьянят, кружат голову, переполняют тошнотворными запахами, пугают морщинами, вызывают в ней возмущение безвкусными нарядами, заставляют задуматься, прислушаться к себе: посреди городского шума сердца не слышно, но это не значит, что оно молчит, не бьется, оно не молчит, знайте, люди, знайте, мое сердце не молчит, оно бьется, и вы, безразличные, и вы, скучные, заставляете его биться сильней, может быть, оно бьется только потому, что есть вы; она бы писала о взглядах, которые ловила на себе, о глазах, в которых читала отчаяние и панику, насмешку и похоть, злобу, остервенение, усталость, нежность, надежду, боль, страх, веру, мольбу и желание обмануться; она бы писала о губах, которые манили и отпугивали, вызывали жажду и боязнь, напоминали о ночных кошмарах и ввергали в сладостное стремление с ними слиться; она бы описывала волны эмоций, которые, нахлынув на нее, взамен оставляли жажду небывалых впечатлений, она бы увековечила свои чувства, если бы доверяла словам, она бы написала о своих прогулках по Марьямяги, о своем внутреннем заточении, о той пульсирующей пустоте, которая сосет изнутри, когда все умолкает и ты не знаешь, как себя выразить, куда пойти, потому что все кажется тебе одинаково скучным и бессмысленным, ты пытаешься говорить с другом, но он, болван, не понимает, а когда вдруг тебе кажется, что ты сейчас сможешь вспомнить что-то важное, ты открываешь рот, а слов нет, потому что ты не помнишь, что вспомнила, и если отец спрашивает что-нибудь, ты молчишь, и мать смеется, говорит какую-нибудь насмешливую гадость, вроде Аэлита сегодня в растерянности, и понятно же, что она надо мной издевается и наслаждается тем, что она такая важная, а я такая дура, а сама просто не понимает, что я не знаю, что со мной, и даже если бы она захотела узнать, что это за внутреннее онемение и внутренняя глухота, с бульканьем гейзеров на самом дне, я бы не смогла ей объяснить, потому что в такие часы у меня нет слов, моя голова опустошена сквозняком, который, не прекращаясь ни на секунду, выветривает из меня ощущение, что я – целостна, что я – личность, что я – человек и вообще, что я – это что-то такое что можно потрогать потому что даже тело в такие дни как будто и не принадлежит мне его словно бы мне дали поносить и в любую минуту мне позвонит хозяин и скажет пора возвращать поносила и хватит и тут ты начинаешь фриковать конкретно потому что чем это все попахивает ты можешь только догадываться а в лучшем случае ну что блин Палдиски манте вот что это и кому об этом скажешь что идти к гребаному психологу ага я знаю этих психологов была в нашей школе одна психологиня так после разговора с ней делалось просто тошно потому что у нее в голове там все просто ты блин просто пубертатная идиотка у которой чешется или бутон не созрел гормоны играют и весь разговор но я-то понимаю, что это не то, я же слышу, какая восхитительная тишина поднимается из самого корешка моей сути, какая таинственная мелодия струится сквозь мое существо, и я словно наливаюсь внутренним магическим светом, от которого у меня все трепещет внутри, будто взвиваются и щебечут стаи птиц, роняя перья, из которых распускаются невообразимой красоты цветы, выпускают из переливающихся золотом и серебром бутонов жужжащих разноцветных пчел, и они уносят меня на крыльях к туманным ложбинам росистых полей у самого края земли, откуда доносится тяжелое, как бесконечность, дыхание океана; если бы она доверяла словам, она бы написала о том, как пугают с рокотом летящие роликовые коньки или бесшумно вылетающий из-за поворота велосипедист, и со змеиным шипением проносится мимо, оставляя ей в памяти суровые складки у губ и облегающий мускулистое тело яркий костюм; если бы она рисовала, то нарисовала бы город таким, каким она его видела со смотровой площадки Мяэ – сонно нежащимся в летней утренней дымке; она бы фотографировала, но боялась и спрашивала себя: «Как они фотографируют людей? Незнакомых? Первых встречных? Как не боятся?» Она пробовала, доставала телефончик, притворившись, что копается в нем, пыталась сфотографировать женщину, которая вытирала ребенку салфеткой лицо, безжалостно матерясь, и девочка лет трех плакала, с губ текло зеленовато-розовое мороженое, оно мешалось со слезами, цветные ручейки ползли по шее, она пыталась их сфотографировать, но у нее ничего не получилось, она поймала агрессивный взгляд мамаши и отвернулась, ее сердце колотилось.

Аэлита любила поздним вечером пробраться на стройку, залезть в недостроенное здание или отыскать в интернете сайт какой-нибудь развивающейся фирмы или компании, который находился в процессе развития (under construction), и засидеться глубоко за полночь, рассматривая его как руины. Она мечтала стать археологом, антропологом, геологом, все равно кем, лишь бы путешествовать, на поезде в Китай, на самолете над Африкой, по размытым паводком российским дорогам, в битком набитом автобусе без стекол по Индии, в легкой лодочке по бурлящей реке, все равно как, главное – двигаться куда-нибудь. Прогуливая школу, она подолгу сидела на автовокзале в зале ожидания, рылась в планшетнике или смартфоне, то и дело бросая взгляд на табло расписания, точно в ожидании автобуса; прикрепив к папке лист бумаги с каким-нибудь именем, она гуляла по холлу аэропорта, делая вид, будто кого-то встречает (на самом деле приманивая свое путешествие).

Она бродила по Таллину, находила странные улочки, сидела в подвальных пабах и кафе, исследовала незнакомые маршруты автобусов и троллейбусов, воображала себя системой видеонаблюдения, которая изо дня в день фиксирует все, что происходит в городе.

Иногда ей казалось, что она знает людей очень давно – они живут так, будто тысяча лет за плечами и пора закругляться, устали жить дальше, устали от однообразия; не конкретные жильцы дома напротив, но сам вид – homo erectus – двуногое, двурукое, башковитое существо с языком без костей и взглядом таким ядовитым, что позавидует любая змея, – изжил себя, исчерпал вложенное намерение и стремится к быстрому самоистреблению.