Читать книгу "Женщина на кресте - Анна Мар"

Скоро Шемиот-отец уехал. Целуя руку Алине, он шепнул:

– Приезжайте ко мне завтра, Ли…

Она затрепетала от радости, не смея спросить, чем же он занят сегодня?

Все провожали Шемиота-отца в переднюю.

В глубокой тоске Алина вернулась на место к столу.

Христина и Юлий целовались, любуясь панорамой города.

Полуденное солнце ярко освещало снег на крышах. Верхушки деревьев и труб бросали неподвижные то короткие, то длинные тени, Птицы часто пролетали над этим каменным морем. Небо было того неприятно-голубоватого цвета, который напоминает плохую акварель.

«Что мне делать до вечера? – подумала Алина, изнемогая от тоски. – Как странно… многое изменилось в моей жизни, но это не повлекло за собою внешних перемен. По-прежнему я боюсь пойти к Генриху без его позволения и большую часть дня совсем одна… Генрих логичен, предлагая мне переехать к нему… По крайней мере, я была бы с ним неразлучна… Мы могли бы уехать путешествовать… и потом, после слов доктора Мирского, я вижу, что репутация моя подорвана.»

Христина чему-то нервно смеялась. Юлий старался поцеловать ее в шею. Он усвоил себе неприятно-развязный, едва не наглый тон с Христиной. Это удивляло Алину. Витольд пришел, неся на подносе маленькую спиртовку.

– Как хотите, господа… но я еще сварю кофе по-турецки… Покуда он возился с ним на столе, с которого горничная не сняла еще остатки пломбира, фрукты, ликер, Алина не издала ни звука. Тоска, тоска…

– Вам налить, Алина?

– Нет, благодарю…

– Это жаль. Кофе превосходен.

Однако Витольд оставил сейчас же свою чашечку, облепленную кофейной пеной, и скрылся. Он торопился к Мисси Потоцкой, которой назначил свидание на вернисаже.

Горничная убирала со стола. Юлий дразнил попугайчиков. Христина подсела к подруге.

– Ты молчишь, Алина?…

– Я немного устала…

– И что думаешь о моей свадьбе?…

– Я тысячу раз поздравляю тебя…

Христина пожала плечами. Она бормотала сквозь зубы, что вышла замуж, так как жизнь с Витольдом невыносима. Сам же Юлий не внушает ей слишком большого отвращения, и потом выполнять механически роль жены…

– Все это не то, Алина… Я поступила, как те женщины, которые, любя одного, идут на содержание к другому…

Генрих Шемиот сам открыл двери Алине.

– Я один, Ли… – сказал он, не давая ей времени поздороваться, – Юлий и Христина в имении… Лакея я отпустил на сегодня.

Он поднял ее вуалетку, мокрую от снега, и, целуя медленно в губы:

– Милая Ли…

Она бормотала, задыхаясь:

– О Генрих… я так счастлива, я думала, умру от волнения, когда я звонила у твоей двери…

В его кабинете все было так же, как при Кларе. Та же лампа под абажуром из белых бисерных нитей освещала зеленый мраморный письменный прибор, и разрезанную английскую книгу, и чудесную свежую сирень, нежно белевшую на тумбе.

Тот же мраморный Данте задумчиво ждал Беатриче, и тот же запах мускуса, амбры и розы из всех складок портьер, ковра, самого Шемиота.

Они снова обнялись.

– Как ты мило одета…

Она улыбнулась.

– Если ты доволен.

Это было действительно изящное платье бледно-голубого цвета с серебряным кружевом, падающим спереди легко и просто. На плечах крылышки из того же кружева, низкий вырез и узкий длинный рукав, и узкая бархотка под грудью. Восемь гофрированных оборочек внизу платья производили легкое frou-frou при движениях Алины.

Шемиот учтиво слушал ее.

Ощущение оторванности от всего мира рождало в нем жажду страсти и жестокости. Он сознавался себе, что еще ни с одной женщиной не испытывал ничего подобного. Как всегда, в нем поднялась сначала жалость к Алине, жалость увеличила желание, а желание ослабило волю.

Выражение его глаз изменилось. Оно было так же нежно, как и раньше, но в нем сквозила ирония, смешанная с торжеством собственника.

Он сказал:

– Знаете, дорогая… я привез вам из имения… О… я не хочу быть смешным… я не нахожу это подарком… я привез вам, Ли, розги.

Краска медленно залила ее лицо.

Она возразила сдержанно:

– Какая неуместная шутка…

– Но это менее всего шутка, Алина!

– В таком случае… Нет, право же… я не хочу думать о вас дурно, Генрих… возьмите свои слова обратно.

Он слегка улыбнулся. Она испугалась замкнутого и холодного выражения его глаз. Она обняла его крепко, лепеча: «Нет, нет, сегодня пусть он не наказывает ее… сегодня нет…»

– Почему?…

И он снял ее руку со своих плеч.

– Почему сегодня. Ли, вы так малопослушны?…

– Потому что сегодня я ни в чем не виновата перед вами, Генрих…

– Очень хорошо. Длина… Предположим, что я накажу вас… ради своего каприза?…

Она содрогнулись. Как он раскрывал свои карты с очаровательной легкостью?… Но она не хотела подобных оскорбительных признаний!

Она прошептала с отчаянием:

– Нет, нет…

– Вы не логичны…

Она зарыдала от стыда и горя. Тогда она была виновата… но теперь она не виновата… а ради его удовольствия – это так унизительно, так ужасно. Она бросилась перед ним на колени, не понимая, что своим отчаянием, слезами и мольбами удваивает его желание.

Шемиот сказал ей с обычной учтивостью:

– Эту сцену я давно предвидел, Алина… я знал все ваши возражения и упреки… я знал, что вы поступите именно так… своевольно и необдуманно. Сегодня у вас нет другой вины передо мной, кроме вины протеста… Но это очень тяжкая вина, Алина…

Она подняла на него робкие глаза, улыбнулась сквозь слезы и пробормотала:

– Я обязана верить вам, Генрих…

Теперь она радовалась… Правда, где-то вне ее сознания, не задевая души и не задерживаясь и памяти, у нее скользнула мысль, что они оба лгут друг другу и она катится куда-то на дно, в грязь, но это было смутно, безболезненно и мгновенно.

Шемиот не хотел помочь ей. Он только отдал Алине бронзовый ключик от шкапчика, в котором хранились его ценные вещи и бумаги… Она плакала, а Шемиот спокойно следил за ее движениями и любил ее больше всего на свете.

Алина не могла бы объяснить, почему так уверенно она узнала, что ей нужно сделать сейчас и почему она инстинктивно угадывала ту форму своего повиновения, которая особенно волновала бы Шемиота.

Так, она сама увидала хрустальную вазу стиля ампир с двумя ручками по бокам и плоским, словно срезанным, горлышком. На ней было два белых матовых медальона, где золотые монограммы Шемиота перевивались фиалками.