Читать книгу "Настоящий итальянец - Вадим Глускер"

Но кроме пап были и другие важные персоны. Я опустил глаза с потолка на алтарную стену Сикстинской капеллы. Моему взору предстал «Страшный суд». Я внимательно стал изучать изображение церемониймейстера Бьяджо да Чезена, которому изначально картина не нравилась. Он даже попытался пожаловаться папе, обвиняя автора в непристойности. Выслушав все претензии, Микеланджело изобразил Миноса в образе Бьяджо с ослиными ушами и со змеей на причинном месте: говорили, что Бьяджо прославился на весь Рим порочащими связями. А в остальном, кроме ушей и змеи, портретное сходство было даже вызывающим. И когда Бьяджо побежал жаловаться папе во второй раз, то Павел Третий сказал: «У меня есть власть на небесах и на земле. В аду я тебе не помощник». Так Чезена и остался в аду, а Микеланджело, похоже, просто везло с заказчиками. Хотя и папы не могли на него жаловаться. Ведь гробницу Юлия Второго Микеланджело доделывал еще много лет уже после смерти папы. Часть фигур, уже после смерти самого скульптора, заканчивали его ученики. И, кстати, если бы не бессмертная скульптура Моисея, то папу Юлия Второго помнили бы только историки. Болонскую статую ведь уже много лет назад как пустили на пушку. Но, то была бронза. Хорошо, что из мрамора не делают пушек.

Я продолжал свое римское путешествие по местам Ватиканской художественной славы. «Надо все-таки бросать курить и сбросить лишние килограммы», – неожиданно ход моих средневековых мыслей нарушила суровая правда жизни. Я с трудом поднимался по крутой лестнице, которая никак не собиралась кончаться, ведущей к базилике Сан-Пьетро-ин-Винколи. Но одышка того стоила. Я знал, что у Моисея Микеланджело есть своя маленькая тайна: пророк рогат. Это стало возможным в результате неточного перевода книги «Исхода». В Библии было сказано, что на лицо Моисея трудно смотреть, потому что оно излучает свет. Но переводчик ошибся, он решил, «потому что оно рогато». На древнем иврите одно и то же слово означает «рог» и «луч». Я всматривался в мраморное изображение Моисея на надгробье папы Юлия Второго. Впрочем, это даже не надгробье, а целый скульптурный ансамбль, ведь Юлий Второй похоронен в соборе Святого Петра. Вглядываться было сложно, скульптура находилась в полной темноте. Слабый дневной свет, проникавший внутрь базилики, не давал возможности рассмотреть ошибку великого Микеланджело. Надо было бросить пятьдесят евроцентов, чтобы Моисей предстал во всей своей пышной красе. Более крупные монеты автомат наотрез отказывался принимать. На помощь пришел японский турист. У него 50 центов нашлись. Он, правда, не знал, что это за памятник, он просто выполнял свой японский туристический долг: все быстро обежать и сфотографировать.

И все-таки свои главные ошибки Церковь совершала не в Священных писаниях, а на городских площадях. Самый знаменитый случай – костер на площади Кампо-де-Фьори. Это, наверное, самое «вкусное» место Рима. Приходить сюда нужно утром, чтобы и глаз порадовать и обоняние развить. Наверное, любой рынок может похвастаться таким буйством красок, но в средневековом антураже ярко-красные негрунтовые томаты, зеленая, почти бирюзовая спаржа или нежно-лиловые артишоки смотрятся еще ярче и аппетитнее. А уж про ароматы всевозможных пряностей я и говорить не буду, дабы не дразнить вкусовые нервы читателя. Я пробирался сквозь благоухающие ряды, радовался успешным торговцам, которым за такое коммерчески выгодное место под солнцем еще пришлось и попотеть и хорошо заплатить.

Я шел к центру площади, где в 1600 году был казнен Джордано Бруно, утверждавший, что вселенная бесконечна, а наш мир в ней – единственный. Колумб к тому времени уже открыл Америку, Магеллан совершил первое кругосветное путешествие, а Церковь даже смирилась с мыслью, что земля круглая. Но небо сдавать она не собиралась категорически. Всего через девять лет после казни Бруно его соотечественник Галилей создал первый телескоп. Я видел его во Флоренции. Вроде ничем не примечательная деревянная трубка, дающее «всего» трехкратное увеличение. Но это сейчас, когда астрономия так же «вульгарна», как и физика. Тогда же удивиться этому чуду средневековой техники, посмотреть через трубку на звезды, ходила вся флорентийская знать. Французский король просил Галилея назвать его именем какое-нибудь светило. На Галилео обрушилась всемирная слава. Начиная с трехкратного увеличения, за шесть лет Галилей добился тридцатидвукратного. Тогда же и выяснилось, что Млечный Путь – это миллиарды отдельный звезд, у Юпитера есть спутники, а на Солнце – пятна. Вместе с Галилеем открывшуюся картину неба внимательно изучала и Церковь. Среди иезуитов были неплохие ученые: они тоже видели и пятна и кометы. Из-за комет и вышел церковно-научный спор.

Покинув Кампо-дель-Фьори, я направлялся в один из лучших антикварных и букинистических магазинов Рима, в Libreria Cesaretti Al Collegio Romano. В этом литературном раю, открытом еще в 1888-м, мне должны были показать раритетное издание книги Галилея «Пробирных дел мастер». Я держал в руках этот уникальный манускрипт во вкусно пахнущем кожаном переплете, пролистывал страницы, изучая и тексты и карты. А вот нашел то, что искал. В «Пробирных дел мастере» Галилей утверждает, что кометы – оптическое явление, и высмеивает иезуитов, считавших их внеземными объектами. Папа Урбан Восьмой, давний друг Галилея, получил книгу в подарок, похвалил ученого и запретил иезуитам с ним спорить. Сеньор Барелли, эксперт букинистического магазина, протянул мне другую книгу. Такой же кожаный переплет, только издание более позднее, конца XIX века, поэтому и выглядит побогаче: золотая тесьма между страницами. У меня в руках оказались крамольные «Диалоги». После выхода этой книги дружбе Галилея с папой пришел конец. В ней нет ошибочной теории комет, зато есть верная теория Коперника. «Диалоги» – это спор трех человек. Двух умных и одного – не очень. Тот, что не очень, отстаивает аристотелевскую теорию мира. И в нем, о ужас, папа Урбан признал себя. Не без помощи иезуитов, вероятно. Как бы то ни было, но «Диалоги» на двести лет вошли в список запрещенных, а автор до конца жизни оказался под домашним арестом. Но сначала ему пришлось стать на колени перед бывшим другом и признать, что именно Солнце вертится вокруг Земли, а не наоборот. Не важно, что ты видишь в телескоп, когда тобой занялась святая инквизиция. К счастью, в наше время Церковь вернулась к привычному и безопасному телескопу.

Но бог с ним, с книгами. Мне надо было спешить. В тридцати километрах от Рима, рядом с летней резиденцией папы, находится не менее известная ватиканская достопримечательность. Там, в папской обсерватории меня ждал главный астроном Престола, Падре Саббино Маттео. Семидесятипятилетний иезуит встретил меня в гражданском. Синяя теплая куртка, клетчатое кашне, лихо вздернутая кепка. «Конечно, в первую очередь я священник. Но просто, имея диплом физика и сдав экзамен по астрономии, я могу работать и в этой области. Может, на этом поприще и я больше преуспел». Отец Саббино улыбнулся беззубым ртом и поманил меня за собой: «Сейчас ты увидишь чудо». Далеко не молодой человек, как настоящий моряк, заправски поднимающий парус, начал тянуть трос. Только вместо паруса моему взору предстал разверзшийся деревянный купол обсерватории. Крыша открывалась медленно, ее своды словно не хотели, чтобы гигантский телескоп, установленный в обсерватории, как можно быстрее начал изучение звездного неба. Монсеньор Маттео выдохнул: «Галилей все-таки сказал очень важную вещь. Он сказал, что Священное Писание учит нас не тому, как устроены небеса, а тому, как на них попасть. То есть Священное Писание – это не научная книга, из него мы не узнаем, что находится в центре: Земля или Солнце. Оно обращается к нашей нравственности, к нашему поведению… И это было очень правильно сказано». Мы вместе начали смотреть на звезды, а я подумал, насколько все-таки прав отец Саббино, когда говорит, что он в первую очередь священник, а только затем астроном. «Ошибка Церкви вот в чем. Почти через сто лет, когда у астрономов появились точные доказательства, которых не было у Галилея, Церковь не признала это сразу. Она не захотела выставлять себя в невыгодном свете. Но живи я в то время и будь судьей, я бы, наверное, точно так же ошибся. Таково было сознание людей прошлого». В какой-то момент, мне показалось, что главный ватиканский астроном решил исповедаться. Уж больно тяжело дались ему последние слова признания. Впрочем, неудивительно. Церковная цензура во все годы была штукой мрачной, да и жила долго. Ведь ее главным аргументом, вплоть до XVIII века, был костер. И все-таки нашелся в Риме герой, который уже или, точнее, еще в XVI веке перестал обращать на нее внимание. Он говорил, что хотел, и ни разу не раскаялся. Первый представитель свободной прессы сделан из камня. А камни, и это уж точно, не горят.