Читать книгу "Тихая Виледь - Николай Редькин"

Но было в нем что-то еще, чего прежде никогда не бывало. Он словно из краев далеких, с войны этой братоубийственной привез одёжу невидимую, надел ее, себя скрыв, и носит ее, не снимает. Дома он казался ей прежним, родным, своим; все так же ворчала на него матушка – сдергивала с него покров невидимый. И как милы были теперь Поле свекровины ворчания! Но вот он вышел за порог, на улицу, к народу ушел – и уж не тот, не такой. Не ее Степка. Виданое ли дело: ране только к Нефедку вдругозьбу ходил да с сыновьями его бражничал, а ныне, строгий да чинный, в любую избу заявляется, у Осиповых порог переступает! А Дарья уж не упускает случая нового начальника воротчами ткнуть, иногда и принародно:

– У всех ведь двери в саниках излажены, а у тебя, христового, воротча! Да и те ведь покосились. Шел бы, поправил, вместо того чтобы чужие дворы мерить.

Да и Анисья мужиков своих не один год пилит:

– Изладьте вы, навесьте вы!

А им хоть бы что! А Степану нынче и вовсе некогда. Поля прежде не шибко на это вниманье обращала, не бабье это дело – двери излаживать да навешивать, но ныне воротча эти ей глаза мозолили: идет в стаю – воротча, из стаи – воротча! А мужик в начищенных сапогах где-то в народе ходит. И делалось на душе нехорошо, и чувствовала она с еще большей остротой, что не туда мужик ходит, не то говорит – и в грешном мире этом происходит что-то не так, как должно…

LV

Не раз еще собирались мужики обсудить перемер земли. После же того, как перемер был произведен, страсти поулеглись: большими были заднегорские семьи – и земли все получили много. Для нее, кормилицы, немало надобно было навозу: Осиповы держали восемь коров. И каждый год приносили они восемь телят: одних Захар пускал, других забивал на мясо. Для овец был излажен отдельный хлев: по весне ягнят столько рожалось, что бабы не знали, как в колоду пойло вылить – одни овечьи головы, впритык! Огромного откармливали Осиповы поросенка: он уж и не ходил, сидел на заднице и худо глазами смотрел. Собираясь доить коров, Дарья ломоть мягкого[34] отрезала да в кринку крошила. В стае парного молока наливала и подносила поросенку. Он и чавкал крошенины[35], парным молочком залитые.

Захар уж не пропускал случая бабе попенять:

– Мне уж бражки в ковшике не подашь, а михряку этому вон как – в криночке…

А Дарья, на язык скорая, отрезонивала:

– Сам еще владиешь! Мимо рта-то не пронесешь… Ребячество Захарово мило было сердцу ее с молодости. Он и богатому урожаю радовался, как ребенок.

Сходит в поле, принесет зерна в пригоршне и показывает, как несмышленыш-малолетка, который нашел что-то необыкновенное:

– Дарья, глянь-ко, какой хлебушек народился… И ей радостно – колос в палец толщиной!

А когда приходило время жать – все в поле вываливали, мужики и бабы. Чтобы зерно не окрошить, работали с утра раннего: христовое солнышко никого дома не заставало; чуть закрасел горизонт – жать. До восьмидесяти суслонов Осиповы ставили: не утаишь, не будешь эстолько-то хлеба на печи сушить! И нетерпеливые бабы деревенские, которым очень поплясать хотелось, выспрашивали у Захара:

– Да скоро ли у тебя опиханье-то?

– А вот смотрите: как будет овин топиться – будет вам и опиханье, – смеялся Захар.

А уж коли затопился овин – все ближе к празднику: Захар хлеб сушит! После обмолота он до тридцати житных мешков на мельницу излаживал. А справившись с делами, варил со складниками пиво и созывал всех на праздник: полдеревни Захарово опиханье праздновало.

И он частенько под хмельком говорил:

– Буду жить, как барон!

К нему так и пристало: Барон так Барон. Ну а Барону нужны и хоромы баронские: не один год Захар с сыновьями обшивал и красил свой большой дом. Так появились в Заднегорье единственные хоромы, крашеные, баронские. В них-то и вошла молодая Афонина жена, Нинка работящая, дочь Васильева. И стало в доме тесновато.

Вскоре после Афониной женитьбы Ефим отделился от отца, справил Влазины[36] – вошел в свой новый дом.

Но в деревне сказывали, что петух, первым пущенный за порог, не спел своей звонкой писни, не прокукарекал, а будто бы боязливо ходил по новому жилью, и круглая коврижка, пущенная от порога, покатилась худо и куда-то не туда…

LVI

Люба была Захару новая сношка Нинка, на работу жаркая, на слова крутая.

Мужики над Осиповыми подшучивали:

– Нинка-то вас всех в щель загонит!

В щель не в щель, а ни в чем она мужикам не уступала, даже в строянке подвизалась: полдеревни ходило смотреть, как Нинка тес маховой пилой пилит да Афоней командует, чтобы пошевеливался.

Бабы шумели одобрительно:

– Ну и Нинка! Уж все дозваньича делать умеет! Мужики любили ее, брали на охоту: набьют зайцев, а она свяжет их веревкой и прет; принесет домой, осымает: задки и варит, и сушит, – ни Захар, ни Афоня, ни Дарья к тому уж не касаются, – а передки вымоет да в горшок складет, коровьим маслом обольет, сковородой закроет – и в печь. Там они день и преют.

Аника Нефедков, гуляка и пустобай, уж не преминет при случае позубоскалить да поухмыляться:

– Нинка, есть ли у тебя нынче задок-от? А она как ушатом холодной воды окатит:

– Не на тот задок пялишься, нехристь! Довыпучиваешь шары-то, будет тебе и задок, и передок!

– Да неужто и зайти дозволишь?

– А больше мешкай да рот-от разевай!

– Да Афоня, поди, не даст передка-то попробовать?

– А коли ты пужливый такой, то нечего пустое молоть! Венька-то попроворнее тебя оказался, а ты все портками трясешь… – И слова Анике сказать не дает, тычет и тычет его братцем младшим.

И в деревне-то все хохочут: «Обскакал тебя братец-то, объехал, привел-таки в дом Василису покровскую, а ты, Аника-воин, и вдовушку огоревать не можешь!»