Читать книгу "Эта страна - Фигль-Мигль"

Стоит музей на небольшой площади, в которую упирается всё та же центральная улица; полковнику Татеву от AMOR FATI идти здесь два шага – он их и делает. Небольшая площадь в народе так и называется, Малая, в противоположность Соборной. Те четыре или пять переименований, приключившиеся на протяжении ста лет, филькинский обыватель не потрудился запомнить: пл. Троцкого, Калинина, Брежнева или Сахарова – народу один чёрт. Кое-кто, правда, говорит о Малой площади Музейная, а сами работники музея свою площадь называют просто площадью – но понятно, что это разговоры специалистов промеж собой, ведь, в конце концов, и служилый люд, обосновавшийся вокруг Соборной площади, от мэра до Марьи Петровны, точно так же о своей большой площади говорит «площадь», не уточняя, какая именно, ещё/опять Соборная или ещё/опять Ленина. «Ты куда? – На площадь выйду. – Тогда возьми у Ани булочек». И достойно примечания, что давным-давно не Аня сидит в киоске со свежей выпечкой, и сам киоск принадлежит заезжему татарину.

Так вот, Малая и Музейная.

Это скромная площадь. (Скромная; и не заслуживает эпитета «убогая».) Здесь нет ни скверика, ни памятника, а пустое место занимает стихийная парковка. Раньше, наверное, стояли извозчики или подводы с дровами-сеном. Полковник лишнего взгляда не бросил: оценил, и сразу в дверь.

В директорский кабинет он пошёл через экспозицию: возможно, не без цели мстительно отыскать палку-копалку. Но в залах на его пути размещалась фотовыставка.

В основном это были групповые фотографии: железнодорожное депо и его служащие, художественная выставка и её участники; заводские рабочие, награждённые серебряными цепочками за выполнение военного заказа; пожарная дружина (тридцать четыре человека в разнофасонных касках и один, надменный, в фуражке); крестьяне; земские школы и училища; демонстрации; церкви и монастыри, первые автомобили; голод, война, смерть Ленина; крестьяне, солдаты, гимназистки, физкультурники, пионеры, автомобили, противогазы, избы-читальни, стрельбища, пионеры, ещё раз крестьяне. Только крестьяне не изменились: дублёные лица и руки, как комья земли.

– Ну привет, Сидоров.

Директор музея дёрнулся, встал и тут же рухнул обратно в кресло. (Директор музея: крупный и – призажмурившись – можно даже сказать, что вальяжный. Что-то не то сквозит прорехами у этой вальяжности в подкладке, как будто когда-то давно человека били ногами, и он поднялся, подлечился, но не забыл. Служебный кабинет обставлен мебелью и вещичками из запасников… да, любопытные такие собраны мебель и вещи. В углу стоит резной книжный шкаф, стоит высокое узкое кресло с резной спинкой и на круглом столике подле кресла – бронзовый восточный божок, ужасный, с рогами, с зубами, с хвостом и острой пикой в когтистой лапище, а на стене над ним мы видим фотографию в рамке, и если подойти и приглядеться – Господи ты Боже! – на фотографии запечатлён этот самый угол, край этого шкафа, это кресло, и в кресле сидит тоненькая молодая женщина в белом платье, а божок – этот, этот самый! – присмиревшим псом примостился у неё в ногах. И взгляд, взгляд, задумчивый, печальный; человек, которого били ногами, в одном пространстве с таким взглядом неуместен, извините; то есть если бы отрубили ему, например, голову или даже расстреляли – это ничего, пустяки в данном контексте: взять этак элегантно головушку под мышку, пулевые отверстия платочками – с монограммой – заткнуть – и пожалуйста, сиди и, если сможешь, беседуй, женщины в белых платьях к такому готовы, но ногами… ногами… Подытожить: директор музея крупный, напоказ вальяжный и всему остальному, что есть в его директорском кабинете, не под стать.)

– Вы когда-нибудь оставите меня в покое? Я же всё сделал.

Полковник Татев улыбнулся и подошёл к окну.

Три поколения Рутлевых поглядывали в это окошко на Малую площадь, на те или иные события, на те или иные флаги… смерть Ленина, первые автомобили… но чаще ветер мирно ворошил пыль или свет луны ложился на синие ночные сугробы. Всю жизнь свою увидишь в десяти коленах, на этот синий снег глядя. А закончилось всё Сидоровым. Он женат на дочери последнего Рутлева и в некотором роде продолжает династию, но скудное слово «некоторый» будто в насмешку поставлено рядом с полнокровным словом «род»: в каком-каком роде? ах, в некотором! Будто пришёл кто-то неумный и недобрый и сказал: кончилось для вас время.

Рутлевы для Филькина были гербом и оберегом; каждый школьник знал, что первый Рутлев создал музей, каждый, кто был школьником в пятидесятые, помнил, как второй Рутлев, придя с войны, принял и поднял разорённое краеведение, и в горком входил – пиджак в орденах, Звезда Героя – королём к министрам; каждое нынешнее дитя уже успело узнать в своей колыбели, как в конце девяностых умирал Рутлев-ренегат, спасший музей ценою чести – и жизни тоже, потому что какой же Рутлев надолго переживёт свою честь.

Сидоров же был, есть и будет мужем Светки Рутлевой, которую в городе не любят за отказ принять налагаемую фамилией ответственность и за то, что, отрекшись от фамилии по сути, сменить её на мужнину она и не подумала, осталась Рутлевой, чтобы позорить отца, деда и прадеда. Трусы из Турции взялась возить, челночница! Теперь у неё пай в городском рынке и три магазина, а про трусы нет-нет да вспомнят, пальцем исподтишка покажут.

– Ну и хорошо, что сделал. Пригодится как запасной вариант.

– Я сотрудничаю со всеми, – поведал Сидоров потолку. – На мне музей. Как я могу не сотрудничать?

– Ты сотрудничаешь, потому что тебе нужно сплавить любовника жены. Бой-баба, у меня верные сведения?

– …Какой вы жестокий человек, Олег Георгиевич.

– Жестокий? – удивляется полковник, разглядывая божка с пикой. – Никогда так о себе не думал. Откуда у вас в Филькине этот… Вицлипуцли?

– Правильно говорить Уицилопочтли. Нет, это не Уицилопочтли. Это тибетский идам, гневное божество.

– …Он не выглядит гневным.

Что да, то да: у тибетского идама, при всех его рогах и когтях, зубастая морда скалится довольно и радостно.

– Да. У самого гневного девять голов, тридцать четыре руки и шестнадцать ног. Рутлев-Бельский, двоюродный дядя нашего основателя, собрал прекрасную восточную коллекцию. Сам в экспедиции ездил. Очень хотел открыть публичный музей, но земство тогда не пошло навстречу… А с Васей-то что теперь будет?

– Да ничего особенного. Он побежит, его поймают.

С Василием Ивановичем Сидоров в родстве именно как Сидоров: дальнее-предальнее родство, не гуще седьмой воды – и всё равно не вода. И поскольку оба принадлежат к филькинскому истеблишменту, взаимные обиды и предательства только укрепили эту связь.

– Это вы ему… устроили?

– Нет, не я.

– …

– Когда хочешь, чтобы тебе не поверили, говори правду. Лучшего способа не существует.

Сидорова – чего это он так смутился и губу прикусил? – откровенно жаль; он не худший, он вообще не плохой, судьба усадила его на чужое место, причём такое чужое, которое он всю жизнь страстно желал ощутить своим и – всю-то жизнь! – чувствовал, что нет, не своё, не станет он Рутлевым ни для этих стен, ни для тибетских идамов, ни для себя самого.