Читать книгу "Приморские партизаны - Олег Кашин"

Мент, даже хороший мент, типа Башлачева – он все равно мент, то есть смотрит на жизнь глазами оперативного работника, живет от операции к операции, сидит в засаде, даже если сидит в туалете, людей делит на подозреваемых и обвиняемых, к служебной иерархии относится как к боевому братству, да и вообще – живет на войне. Сам считает, что это война с преступностью, но на самом деле она просто со всеми остальными. Ведет незримый бой, потому что, как поется в корпоративном гимне, так назначено судьбой для нас с тобой, но незримый бой, бой, который виден только одному его участнику, очень часто оказывается самой обыкновенной шизофренией, которая прорывается однажды то стрельбой по покупателям в супермаркете, то отрубленной головой сослуживца, то планшетом, который ты засовываешь в рот случайному задержанному.

И вот менты пришли к власти, взялись за дело по-милицейски в самом хорошем смысле, переловили всех карманников и квартирных воров, на улицах стало спокойнее, и как бы все хорошо, все довольны, но дальнейшее-то тоже понятно – разобрались с карманниками, занялись бизнесменами, потому что в представлении ментов бизнесмены те же воры. Сначала мелкие, потом средние, потом крупные, и смотришь – уже и ларек во дворе принадлежит участковому, и бензоколонка за углом – начальнику РОВД, и заводом самым большим владеет уже милицейский генерал, и получается, что порядок уже и не вполне порядок, а просто новый беспорядок, в котором менты и вместо бизнесменов, и вместо бандитов, и даже вместо карманников, вообще вместо всех. И идут годы, менты богатеют и строят себе замки на Лазурном берегу, а на их место приходят новые менты, молодые, у которых уже даже на старте нет никаких идей по поводу порядка, они в менты идут не за порядком, а за деньгами и за властью, и общество становится феодальным, а менты – дворянами, помещиками, крепостниками, и если где-то в народной толще зреет что-то похожее на национально-освободительную борьбу, то такая борьба, конечно же, начнется с того, что какой-нибудь крепостной крестьянин однажды возьмет вилы и поднимет на них первого, которому не повезло, помещика-мента, – так фантазировал Химич, не замечая, что слишком какая-то реалистичная фантазия получается, никакой игры, чистый реализм.

44

Иванов отложил уголовное дело, попросил у губернаторской помощницы кофе, вышел на балкон. Вид с балкона открывался вполне петербургский – парк, в нем фонтан с какой-то статуей, и если не смотреть направо, где торчат трубы ТЭЦ, можно ненадолго вообразить, будто ты где-то в Европе, не в России.

Иванов, как и всякий порядочный федеральный чиновник, относился к себе как к европейцу, случайно занесенному судьбой в эту дикую несчастную страну. Он любил Тоскану, у него там был домик, в котором пока что жила любовница, глуповатая студентка РУДН родом из Воронежа и их полугодовалый ребенок Петечка. Ни любовницу, ни Петечку Иванов, конечно, не любил и радости от встреч с ними не испытывал, просто вот так положено, что если ты большой человек в Кремле, то ты обязан иметь вторую семью, чтобы никто не подумал, что ты хочешь отличаться от остальных. В парке шумели краснолистные клены, Иванов смотрел на них и думал о своем тосканском винограднике.

Чего никто не понимает о больших людях из Кремля – да, у них у всех есть виноградник, замок и вторая семья, но чего у них нет – так это права бросить все и уехать к своему винограднику. Для такого требуется разрешение, иначе ты автоматически переходишь в разряд предателей, а это большая неприятность, потому что предателей никто не любит. И Иванов, как многие, где-то раз в год, не чаще, когда удавалось разглядеть в первом лице сентиментальное выражение, осторожно спрашивал – ну, может быть, пора мне? Первое лицо хмурилось и отвечало, что даже если и пора, то надо еще некоторые дела доделать – вот Олимпиада, а вот в Москве с мэром надо что-то решать, а вот в металлургии все сложно, ну и куда ж я вас отпущу? Иванов вздыхал и думал, что хорошо, вот сейчас разделаемся с московским мэром, и с Олимпиадой разгребемся, и в металлургию доктора пришлем, и вот тогда – но это «тогда» все время отодвигалось куда-то вперед, теперь отодвинулось тоже и уперлось в эти милицейские трупы. Рассказать кому – не последний кремлевский человек, совсем не прокурор и не следователь, копается в этом уголовном деле и придумывает, как с ним быть. Об этом ли он мечтал? Нет, не об этом, но выбирать не приходится, надо придумывать.

Начинать всегда надо с программы-максимум – как выглядел бы идеальный вариант. А как бы он выглядел? Да очень просто. У этой области есть два богатства – нефть на шельфе и янтарь. На янтарном комбинате достаточно полутора тысяч рабочих, на нефтяных вышках и терминале – пусть в два раза больше, три тысячи. С семьями пускай получится десять тысяч, еще тысяч пять на охрану – милиция и ФСБ, ну и все, больше не надо. А их тут – миллион с чем-то. Зачем этот миллион, кому он тут нужен?

Нет уж, погрузить их в пароходы и вывезти всех хоть в Сочи олимпийские объекты строить, хоть на Дальний Восток китайцам сою выращивать. Все должно быть разумно и гармонично. Собственно, все беды у России ведь только от того, что ни разума, ни гармонии – вот и начинает в итоге народец ментов резать, а Иванову это разгребать.

Допил кофе, поставил чашу на карниз. Как разгребать – все уже придумал, окончательно.

45

Юре Щукину, студенту судостроительного факультета в техническом университете, до защиты диплома оставался год, и звучало это, в принципе, солидно, если не иметь в виду, что все сокурсники защитились уже месяц назад, а Юру не допустили к защите из-за, как это называлось, проблем с военкоматом, хотя на самом деле роль военкомата сводилась только к тому, чтобы приходить в университет и орать именно те слова, которые сочинили в центре «Э». На учет к эшникам Юру поставили сразу же, как только он попал в оперативную видеосъемку на каком-то очередном пикете в партийной футболке – красной с белым кругом, а в круге черные серп и молот. В Москве за такие футболки уже сажали, но до регионов новости доходят медленнее, и даже вопрос об отчислении с военной кафедры, хотя что уж проще, решался чуть ли не на уровне министерства в Москве – эшник, с которым тогда разговаривал Юра, первый эшник в его жизни, вздыхал и ворчал, что нацболов в его практике до сих пор никогда не было, и он надеялся, что и не будет – тихий регион, спокойный, откуда все берется.

Откуда – да вот оттуда, книжки да студенты, все, как сто лет назад. Очкарик с гуманитарного факультета (в каком еще университете мира есть факультет, который так и называется – гуманитарный?) выписывал московские газеты, в том числе и ту, самую главную, с гранатой-лимонкой на первой полосе и списком редколлегии, полностью состоящим из покойников во главе с композитором, которого Юра в детстве видел по телевизору в передаче про Ленина (композитор доказывал, что Ленин был гриб), и о котором, кроме той передачи, Юра еще знал, что он умер от загадочной болезни, когда вокруг сердца образуется опухоль, окружает сердце и сжимает его, как в кулаке. Юра почему-то часто думал об этой болезни, ему снилось чье-то сердце, сжимаемое чьим-то кулаком – в общем, если и был в городе подходящий читатель для газеты, основанной тем композитором, то это он, Юра.